Полезные статьи Опции

[Александр Вакуров]

Фильм о боли

Алексей МАКАРКИН
Анджей Вайда снял фильм о Катыни. О польских офицерах, расстрелянных под Смоленском, и об их семьях. О преступлении и попытке скрыть его. О людях, избиравших разные жизненные пути, когда «век-волкодав» принуждал их к драматическому выбору. Когда выжившие могли завидовать погибшим, что тем уже не больно.


Вайда снял фильм, а не политическую однодневку – впрочем, само предположение об обратном было бы оскорблением для великого режиссера. У него не было возможности воздействовать на братьев Качиньских, которые, видимо, в силу воспоминаний о собственном опыте жизни в просоветской Польше, стали организовывать коллективные просмотры для военнослужащих и школьников. Кстати, такое политическое действо не помогло им выиграть выборы – избиратели крупных городов Польши отказали им в доверии, отдав свои голоса оппозиции, что и решило исход кампании.
Кстати, свое отношение к использованию трагедии в политических целях Вайда недвусмысленно высказал в фильме, в котором представлены два почти идентичных ряда военной кинохроники – немецкой и советской, посвященной Катыни. В этих хрониках почти одними и теми же словами противоположная сторона обвиняется в гибели поляков – эмоционально, с надрывом, с сознательной спекуляцией на боли. Если с советской стороны речь шла о заведомой циничной лжи (освященной именами академика и митрополита – они также есть на этих кадрах), то с немецкой – об особой форме цинизма, при которой преступник с видом оскорбленной невинности обличает другого преступника в совершенных тем злодеяниях.

В фильме нет ни одного реально существовавшего исторического персонажа, хотя у многих есть прототипы – реально жившие люди. Генерал – не совсем Сморавиньский (хотя подходит по возрасту и некоторым подробностям биографии) и не совсем Минкевич (хотя как старший по званию именно он был командиром для офицеров в Козельском лагере). Ротмистр, почти до самой гибели ведущий записи в своей книжечке, – не «копия» майора Сольского, чей дневник стал одним из основных документов катынской драмы. Русский капитан Попов, спасающий семью польского офицера, – вовсе не живое воплощение политкорректности. Во-первых, у него, как и у других героев фильма, есть реальные прототипы, а, во-вторых, литературный предшественник – вполне приличный капитан Рыков из «Пана Тадеуша» Мицкевича, не так давно экранизированного тем же Вайдой (царского капитана играл Шакуров, а советского в «Катыни» — Гармаш).
Всем героям фильма больно. Кто-то (как поручик, призванный в армию мирный конструктор спортивных самолетов) находит утешение в Боге, сжимая в руках до самого конца четки. Кого-то, как другого поручика, чудом спасшегося от гибели и сделавшего успешную карьеру в просоветской польской армии (к концу войны – уже майор!), боль, стыд и одиночество в кругу своих коллег, боящихся прослыть неблагонадежными, приводит к самоубийству. Свою боль скрывает вдова ротмистра, тихо работающая в заштатной фотостудии. Боль ощущается в гордой непреклонности вдовы генерала.

На боль по-разному реагируют две сестры поручика-конструктора. Одна выбирает путь, который в церковной практике называется «акривией» — оказывая почести погибшему брату, она твердо и непреклонно идет на конфликт с системой, понимая, что ее как минимум ждет тюрьма. Другая следует «икономии», идя на компромисс с доминирующей системой, рационально полагая, что стенку нельзя пробить головой. Вайда не судит никого из своих героев (все палачи подчеркнуто обезличены и практически лишены индивидуальных характеристик, так что они не в счет). Та же сестра-конформистка принимает в школу сына погибшего в Катыни офицера, несмотря на его явную ненависть к убийцам отца; и не ее вина, что ему не приходится в ней учиться – боль к тому времени уже привела его к вооруженной борьбе с почти неизбежным трагическим концом. Здесь вспоминаешь Марека из «Пепла и алмаза», который тоже гибнет, только-только успев полюбить. Разница в том, что здесь герой так и не успевает убить перед смертью.

Пока что «Катынь» демонстрировалась один раз – в Москве, в польском посольстве, в присутствии небольшого числа зрителей. Мне кажется, что люди в зале тоже испытывали боль – во всяком случае, во время сцен деловито-профессионального расстрела. Это была тихая боль, без демонстраций и истерик, после просмотра хотелось помолчать.

Покажут ли «Катынь» на российских экранах? Уже звучат голоса, что нет, не решатся. Отношения с Польшей изрядно испорчены (вряд ли смена правительства приведет к их быстрому потеплению), и многие россияне до сих пор убеждены, что их соотечественников оклеветали, приписав им нацистское преступление. Представляется, впрочем, что реальность будет иной, более соответствующей теперешней стилистике, – фильм покажут, но не на основных каналах и не в прайм-тайм. Может быть, на «Культуре» — Михаил Швыдкой уже упоминал о такой возможности. И не во всех кинотеатрах, а в некоторых, для «просвещенного зрителя». В любом случае можно будет посмотреть этот фильм на DVD. А посмотреть надо – хотя бы для того, чтобы понять, почувствовать чужую боль и сопереживать ей.



«Ежедневный журнал».
13.11.07 08:11

[Александр Вакуров]

Ахмед Отмани

Опыт пыток




--------------------------------------------------------------------------------

А. Отмани - председатель "Международной тюремной реформы" (PRI). Активист борьбы за права человека. Неоднократно подвергался арестам и жестокому тюремному заключению.
Книга "Beyond Prison. Working for the reform of prison systems worldwide" создана с помощью Софи Вессис. Полностью на русский язык она не переведена и ждет своего издателя.


--------------------------------------------------------------------------------

Арест - это первая встреча с насилием. Самый тяжелый период моей жизни - арест не в 1968 году, а в 1973 году. В то время я скрывался в одном доме, и о моем местонахождении полиции стало известно от нашего товарища, у которого признание выбили под пытками. И вот среди ночи, когда я спал, в дом ворвались человек шестьдесят вооруженных полицейских во главе с руководителем департамента внутренней безопасности. Меня доставили в Министерство внутренних дел, и там прогнали сквозь строй полицейских, которые плевали в меня, избивали и дергали за усы. Они излили на меня свой гнев, потому что им пришлось потратить слишком много времени на поиски. Они принесли вина, начали плясать вокруг меня и всячески надо мной издеваться. Я попал в руки к настоящему мастеру пыток, о нем среди арестованных ходили легенды - он любил выдирать щипцами куски кожи и вообще применял самые изощренные пыточные приемы. В 1973 году меня пытали куда дольше, чем в 1968 году, правда с перерывами. Я сильно ослаб после нескольких голодовок, поэтому на какое-то время меня оставляли в покое, давая возможность восстановить силы. Меня запирали в камере, со скованными руками и ногами. А потом принимались заново. Среди прочего мне жгли кожу эфиром и оставляли рану открытой, чтобы она загноилась.

Именно в то время я выработал способность сопротивляться боли, научившись не испытывать физических ощущений. Я переставал что-либо ощущать, даже когда я видел, как ручьями течет моя кровь. Было необходимо подготовить себя к такому состоянию. Во время приступов насилия и боли, мне приходилось внушать себе, что это не страшно. Тем самым я бросал вызов и своим мучителям, и самому себе. Я никогда с ними не говорил, я не кричал - и это приводило их в бешенство. Дело дошло до того, что один из них однажды нанес мне пятьсот ударов по пяткам - в попытке заставить меня издать хоть один звук. Они бы предпочли, чтобы я как-то выражал свои чувства, пусть даже ненависть, а не оставался безучастным. Но я полностью закрылся - и от них, и от своей боли.

Когда до них дошло, что я сопротивляюсь боли, задерживая дыхание, они нашли способ этому противостоять: они подвесили бутылку, из которой вода капала мне в нос, лишая меня возможности контролировать дыхание. Это была битва двух сил. Я, ослабевший человек, на последнем издыхании, оказывал сопротивление машине, которая была не в состоянии меня сломать. Самое удивительное, иногда мои палачи, думая, что я лежу без сознания, начинали между собой переговариваться. Они обсуждали своих детей, жен, работу. Кто-то звонил своей подружке. Короче говоря, они вели себя как самые обычные люди, которые тем не менее без колебаний, без угрызений совести совершали самые жуткие зверства.

Чтобы выдержать все эти пытки, мне пришлось сопротивляться вдвойне. Физически - превозмогать пытки, конечно, но еще и сопротивляться унижению и отрицанию человечности, которые заложены в самом акте пытки. Чувство человеческого достоинства, как физическое, так и моральное, придавало мне силы сопротивляться и забывать о боли и страданиях в самые тяжелые минуты. Но никогда я не черпал свои силы в религии. Многие, кому довелось пройти сквозь то же самое, что и мне, в самые отчаянные моменты находили утешение в религии, иногда цепляясь за примитивные формы религиозности, проникаясь какой-то слепой верой, которая освобождала их от сомнений и тревог. Что до меня, то моим спасением были самоуважение и достоинство, которые и давали мне силы никогда не говорить со своими мучителями. В каком-то смысле опыт пытки превратил мою абстрактную веру в ценность человеческого достоинства в конкретный жизненный опыт. Но при этом я никогда не осуждал тех, кто ломался под пытками или писал прошения о помиловании, письма с просьбами об освобождении. Иногда бывает трудно выдержать страдания или уговоры близких, так что любой может проявить слабость.

Из этого опыта я также вынес осознание сложности человеческой натуры. Полицейские сторожили меня круглые сутки. Однажды один из них, когда его смена закончилась и он собирался уходить, заплакал, потому что видел, как один из палачей помочился на меня - в бессильной злобе, в ярости, что я все время молчу. Одни вели себя как эсэсовцы, а другие испытывали стыд и возмущение, видя, каким пыткам меня подвергали. Некоторые полицейские из департамента внутренней безопасности умудрялись даже не прикоснуться ко мне, хотя им по долгу службы вменялось проделывать со мной то же, что со мной проделывали другие палачи.

Более того, уже после выхода на свободу я кое с кем из них даже встречался. Они выражали мне свое сочувствие, когда это было возможно. Больше всех переживали, по-моему, простые охранники департамента. Поскольку я там провел несколько месяцев, мы в конце концов познакомились. Когда я сидел в 1971-1972 годах, я даже затевал с ними споры. Я пытался им объяснить, что имею полное право выступать за свободу мнений, никогда не прибегал к насилию, никогда не брал в руки оружие и что по закону я не должен сидеть в тюрьме. Они же мне отвечали, что не разбираются в законах, а только подчиняются Бургибе[Хабиб Бургиба - первый президент независимого Туниса, стоял во главе страны с 1963 по 1987 г]..

Именно в то время я пришел к пониманию необходимости плюрализма перед лицом произвола государства. Ибо я, как и мои товарищи, слишком долго не думал ни о чем другом, кроме требований всех мыслимых свобод для себя, и мечтал о наступлении диктатуры пролетариата...


--------------------------------------------------------------------------------

8 декабря 2004 года в Марокко Ахмед Отмани погиб в автокатастрофе...

Перевод с английского О. Алякринского

Текст опубликован в альманахе "Неволя", #1, 2004 - издание журнала "Индекс / Досье на цензуру". На вебсайте журнала есть еще множество интерсных материалов