Нарциссизм Опции

[Александр Вакуров]

Деконструкция первичного нарциссизма. Рене Руссийон
Дата публикации 11.09.2019 Рубрика PSYWORK 11
Перевод* с французского: Кривуля Н. В.

Источник: L’année psychanalytique internationale, 2011/1, с. 177-193

Введение

В этой работе, посвященной первичному нарциссизму и его анализу, я исходил из трех идей Винникотта, которые можно считать за предпосылки теории переходности и иллюзии. Они предваряют размышления об анализе нарциссизма и тех теоретических предпосылках, которые делают возможным его интерпретацию. Работы Винникотта «продолжают» мысль Фройда и вместе с тем обновляют её. Его мышление занимает место внутри общей теоретической конфигурации фройдовской метапсихологии.

Эта статья развивает следующие три идеи:

Введя функцию материнской заботы и присутствие окружающей среды в построение первичного нарциссизма, Винникотт сделал нарциссизм «анализируемым». Это позволяет нам отойти от характеризующего нарциссическую позицию солипсизма, который утверждает, что всё исходит от субъекта и только от него. Такой подход стремится вычеркнуть участие объектов и среды в построении Я. В то же время, деконструируя способ проникновения в Я некоторого количества нарциссических постулатов, Винникотт дает возможность интерпретировать саму теорию нарциссизма.
Между субъектом и его ощущением себя Винникотт ставит материнский объект с его функцией «эмоционального зеркала», который является посредником в организации идентичности. Первичная идентичность конструируется за счёт создания и последующего стирания нарциссической идентификации, которая приобретает смысл в контексте первичных гомосексуальных отношений, функционирующих как «удвоение».
Наконец, процессы дифференциации, которые руководят открытием объекта, находятся в диалектической связи с нарциссической идентификацией. Этот процесс может быть понят только с точки зрения тех откликов, которые первичная среда даст на деструктивность субъекта (*агрессивность ребенка).
Эти три утверждения очень «концентрированные», и потому требуют ряда комментариев.

Декомпозиция первичного нарциссизма

Вклад Фройда особенным образом был сосредоточен на анализе различных «состояний» психики (невротических, нарциссических, психотических), начиная с исследования влияния на идентичность рисков структурирования половых и поколенческих различий, а также организации тех различий, которые объединяют и отделяют друг от друга сексуальное и инфантильную сексуальность, а также сексуальное и взрослую сексуальность. Винникотт приглашает нас продолжить и дополнить вклад Фройда, сосредоточив внимание на последствии первичного конструирования различия «я/не-я», оказывающего влияние на психические состояния и нарциссическую регуляцию. Он является одним из важнейших авторов, анализирующих «нарциссические состояния» психики и патологические формы процессов защиты «Я» субъекта перед лицом ранних травматических угроз.

Для Винникотта первичный нарциссизм не может быть понят в солипсической манере. Его устройство должно быть осмыслено в связи с первичными отношениями, которые устанавливаются с окружением с учётом особенностей последнего. Таким образом, анализировать первичный нарциссизм – это значит заново ввести то, что было уничтожено первичной нарциссической иллюзией. То есть заново ввести долю первичных объектов в его установление: нарциссизм должен осмысляться в контексте двоих, если не троих объектов.

В состояниях страданий нарциссической идентичности субъект остается узником первичной иллюзии. Он пытается думать, исходя только из самого себя. Здесь его тупик: он «забывает», что он не «само-порождённый», не столько как существо из плоти и крови, сколько в своей психике. Вот в чём смысл статьи Винникотта «Использование объекта», где он подчеркивает, что нет возможности думать о нарциссизме субъекта в отрыве от среды, т. е. принимая во внимание исключительно его самого. Невозможно мыслить субъекта без объекта, рассматриваемого как «другой-субъект», т. е. другой субъект, обладающий психической жизнью и собственными желаниями. Этот другой субъект может быть «актуальным», что стало классическим, учитывая решительность контр-трансфера как «разоблачителя» скрытых аспектов трансфера, или же «историческим», т. е. тем, посредством чего выстраивался субъект. Чтобы хорошо понять высказывания Винникотта, нужно вернуться к Фройду.

В своей формулировке, взятой из «Скорбь и меланхолия» (1917 (1915) , — «тень объекта упала на Я», Фройд дает первое фундаментальное указание для понимания «смешения» Я и объекта. Он решительным образом обрисовывает направление для анализа нарциссизма. Действительно, если страдание происходит из «тени объекта, упавшего на Я», аналитик должен будет попытаться помочь субъекту «вернуть эту тень объекту», высвободив его из смешения, вызванного нарциссическими защитами, и деконструировать нарциссическую убежденность, лежащую в основании фантазии о само-порождении его психической жизни.

Затем Фройд подчеркивает (1923, 1926), что одна из характеристик нарциссизма, действительно, заключается не только в том, чтобы «принести всё» себе, вернуть все инвестиции к Я, но вдобавок стереть или стремиться стереть то, что приходит от другого.С 1923 г. в «Я и Оно» и ещё в 1926 г. в «Торможение, симптом, тревога», Фройд подчеркивает процесс, посредством которого Я «ассимилирует» и принимает в качестве своего собственного то, что не может сократить и ослабить. Нарциссизм «ассимилирует» объект, он усваивает, уподобляясь, тени объектов, «упавших на Я». Синхронно с этим, он стирает тот факт, что «тень» упала на Я и теперь смешивается с ним. «Потерянный» объект не повергает в печаль Я и потому не оплакивается им. Отводя инвестиции от потерянного объекта обратно к себе самому, Я также инкорпорирует следы этого объекта. Позже мы вернемся к тому значению, которое необходимо придать формуле «тень объекта», которая хорошо проясняется благодаря Винникотту.

Нарциссический процесс не только стирает все следы объекта, он стирает также процесс, посредством которого происходит само стирание. Он стирает для субъекта то, чем он конституировался, то, чем он «обязан» объектам, благодаря которым возникло его Я. Наконец, также стирается процесс, которым он ассимилировал, включил долю другого в свою собственную организацию. Это определяющие процессы первичной нарциссической иллюзии.

Первый объект-зеркало

Теперь мы можем приступить к рассмотрению конкретного вклада Винникотта в концепцию нарциссизма. Каким образом его гипотезы помогают нам в психоаналитической практике искать и «в последействии» идентифицировать следы, ставшие с тех пор «молчаливыми», которые хранят эту «немоту», будучи ассимилированными, то есть: следы первых откликов объектов, первого человеческого зеркала, отражающего влечения и первичные потребности субъекта?

Там, где клиническая картина, представленная субъектом, кажется, разворачивается исключительно в отношении к самому себе, Винникотт приглашает попытаться найти и вновь ввести историческую долю первичного объекта, реконструировать то, что «должно» было произойти между субъектом и объектом, прежде чем актуальная нарциссическая конфигурация сложилась как таковая.

Основная гипотеза Винникотта состоит в том, что для субъекта первичный объект ожидается как «эмоциональное и репрезентативное зеркало» его самого. В отношения, в которые вступает субъект с самим собой, Винникотт вводит разрыв, разветвление, создаваемое зеркалом первичного объекта. Он восстанавливает парадокс идентичности, которая выстраивается в движениях присвоения отражений, приходящих от другого. Это делает идентичность «осадком» первичных нарциссических идентификаций, идентификаций, включающих объект-зеркало и двойника себя. Мы вернемся позднее к теоретической модели, причастной к этому, но в данный момент сосредоточимся на клинических вопросах.

Конкретное клиническое следствие гипотезы Винникотта состоит в том, что там, где субъект глубоко «определяется» как тождественный самому себе, там, где он идентифицируется и идентифицирует свои внутренние состояния, ограничиваясь только собой, существует другой, та инаковость, которая происходит из «отражения», из самоотождествления с тем, как его отразили первичные объекты.

Попытка психоаналитически восстановить часть этой инаковости, деконструировать солипсический нарциссический постулат идентичности – это обеспечить возможность и установить «объектализирующую» функцию влечения. Это значит позволить обнаружить следы «потерянного» объекта в Я, его ассимилированную тень.

Следующий клинический эпизод, полученный в результате стандартного лечения пациентки с тяжелой формой анорексии в прошлом, может проиллюстрировать эту проблематику и вид осуществляемой аналитической работы.

Эхо[1]- женщина, клиническая пищевая анорексия которой исчезала по мере курса психоанализа. Однако, её социальная жизнь оставалась всё ещё крайне ограниченной. Она «экономила себя», убежденная, что способна замедлить время или даже остановить его. Она свела все свои социальные контакты только к самым необходимым. Она сама разрушила все робкие порывы влечений и подавила аффекты. Во время сеансов Эхо была часто неподвижна и молчалива. Лишь очень редко, с величайшей умеренностью она говорила о некоторых аспектах своей внутренней жизни. У меня сложилось впечатление, что она «анорексирует» психоаналитическую работу также как «анорексирует» всю свою жизнь и свое психическое функционирование – она их «нейтрализует». Но это наблюдение не было особо полезным на практическом уровне. Мысль о том, что в своего рода обращенном переносе, который был попыткой поделиться своим внутренним миром, она заставляла меня прожить и передавала мне тот опыт, через который она сама прошла, — помогала мне только тем, чтобы принять и поддержать специфические особенности переноса без ответных мер.

В другом месте, другом аспекте трансфера необходимо будет обнаружить условия для возобновления процессов движения влечений. Когда Эхо сможет начать выходить из защиты «от себя к себе», то есть из нарциссической защиты, она внесет эту проблематику в трансфер и аналитические процессы смогут обрести смысл. Я начну содействовать этой экстернализации тени объекта, привлекая её внимание к тому, что она, похоже, относится к себе и относится ко мне, согласно тому способу, которым с ней обходилось её собственное первичное окружение.

В результате ход психоаналитической работы мало помалу приводит к следующей интерсубъективной закономерности, проявляющей себя в трансфере. Эхо постепенно начинает выражать словами то, что происходило внутри неё, когда она приходит на свои сессии. Она приходит с некоторым удовольствием, испытывая желание объяснить мне то, что она сумела сформулировать и понять между сессиями. Но как только она оказывается передо мной, в тот момент, когда она входит в мой кабинет источник этого удовольствия и желание поделиться чем-то немедленно иссякают. Она остается холодной, без какого-либо импульса. То, что она хотела сказать мне, теперь ей кажется безвкусным, неинтересным ещё до того, как она заговорила. Энергия, которую она чувствовала до того, как оказалась в моем присутствии, тот час иссякает. Эта трансформация иногда происходила как только я выходил в приемную, чтобы поприветствовать её – фактически, как только я открывал дверь, и в этот момент она видела меня.

Понемногу случайная мысль, которая захватывает её в такой момент, смогла воплотиться в слова. Когда она видит мой кабинет, заполненный книгами и файлами, она думает, что я, должно быть, очень занятый человек, без сомнения, мало доступный, и что она лишь крошечная неважная вещь для меня, «великого профессора». Постепенно эти элементы переноса смогли быть связаны с определенными особенностями истории отношений пациентки с матерью. Когда родилась сестра, Эхо почувствовала себя жестоко отвергнутой, потому что её мама уделяла всё внимание новорожденной. Мама была в другом месте и не была в состоянии думать одновременно о двух детях[2]. Некоторое потепление происходит в период проработки этого эпизода её истории. Но суть её отношений с миром, в целом, остается без изменений.

Необходимо было проработать все повседневные условия её жизни в детстве, выходящие далеко за рамки единичного события рождения сестры, так как характеристики, которые тогда появились, можно было увидеть как проходящее через все её отношения с матерью. День за днем, в своей обычной семейной жизни мать Эхо раскрывается как сверхактивная женщина, всегда в движении, до неё невозможно достучаться, она неуловима. За столом, к примеру, мать носилась вокруг, обслуживая то одного, то другого домочадца, ела, стоя у края стола, никогда не присаживалась и не останавливалась для отдыха. Она начинала убирать ещё до того, как еда в тарелках заканчивалась, являясь этаким «домашним торнадо». Когда Эхо пробовала приблизиться к матери, чувствуя внутри этот импульс, он весь тут же иссякал, потому что мать уже оказывалась в другом месте: она отворачивалась, занимаясь чем-то другим. Эхо будто скользила по объекту с гладкой поверхностью, недосягаемому и неуловимому, чье внимание никогда не могло быть захвачено. Импульс влечения разбивался, угасал, влечение рассыпалось, отступало и отрекалось от своего объекта. Жизнь ограничивалась в похожем движении. Объект не пригоден для «использования» и влечение не может развернуть свое движение: оно должно быть нейтрализовано как можно скорее. Прежде чем отношение Эхо к своей аффективной жизни сможет быть интегрировано, ей потребуется много раз повторять эту последовательность в своих сессиях и столько же потребуется от меня повторяющихся интерпретаций в трансфере о «разлагающем» (сводящим на нет) влиянии материнских ответов на её аффективные побуждения к ней.

Ни одна клиническая картина не может быть понята с точки зрения солипсического мышления, поскольку она подразумевает интерсубъективную концепцию жизни влечений, а также интерсубъективную концепцию их организации. Концепция «посланного» (отправленного) влечения, иначе говоря, влечения, адресованного другому субъекту, и зависящего в своем развитии от ответа этого другого, имеет огромное значение для клинициста. Она расширяет компетенцию психоаналитического слушания и клиническое мышление вообще.

В работе с Эхо я в первую очередь столкнулся с поведением «от себя к себе» в центре её актуальной клинической картины. Такое поведение имеет «ауто»-ценность и носит солипсический характер. Оно участвует в нарциссической экономике, и, кажется, не особо адресовано кому-то определенному. Даже когда она не была на сессиях, Эхо «вела себя» примерно так же. Тень объекта упала на Я, которое ассимилировало (вобрало) его влияние: проблема теперь стала «ауто», внутренней. Но поскольку это поведение включается в сессии, оно приобретает интерактивную значимость и затрагивает аналитика в пределах аналитического пространства. Его ценность заключается в «действующем сообщении», сообщении в переносе. В конечном итоге я распознаю и признаю в нём особую форму «действующего» трансфера. В силу того, что он влияет на аналитика, что другой-субъект чувствует себя вовлеченным и может размышлять об этом поведении как об отправленном и адресованном ему сообщении, вопрос об интерсубъективном измерении поведения и его действия на другого может быть исследован.

Сделав меланхолию фундаментальной моделью нарциссического тупика, Фройд предложил направление психоанализа. Вектор, который он таким образом ввёл, Винникотт использует как лучшую клиническую и техническую партию. Благодаря своей гипотезе об объекте как «эмоциональном зеркале» субъекта, он делает интуицию Фройда работающей для анализа психопатологических состояний, связанных с нарциссическими аспектами идентичности.

Я разовью этот тезис позднее, опираясь на «стадию зеркала» Лакана и того акцента, который сделал Винникотт. Прежде чем к этому подойти, необходимо указать ещё на одну сторону гипотез Винникотта, касающиеся дополнений, которые он предложил, тем самым позволяя деконструировать саму теорию нарциссизма.

«Нарциссическая» теория влечений акцентирует только тенденцию к разгрузке, объект здесь рассматривается как тот, посредством которого влечение способно освободиться от напряжения. Объект не воспринимается как «другой субъект». Если объект присутствует, влечение может получить разгрузку, если он отсутствует, то субъект находится под угрозой потери и вынужден развивать паллиативные аутоэротические меры, чтобы защититься от этой угрозы и дождаться возвращения благосклонности объекта. Подчёркивая функцию объекта в построении Я, настаивая на его «откликах» на либидинальные движения субъекта, мы вводим новое измерение в жизнь влечений, которое имплицитно содержит идею, что влечение также является носителем «сообщения», адресованного объекту, и ожидает ответа. Влечения создаются внутри «игры между», т. е. посредством взаимодействия, которое устанавливается между субъектом и объектом.

Короткий пример поможет нам понять вклад этой гипотезы в клиническую работу.

На одном из своих сеансов пациент говорит, что чувствует себя «пустым», «мысли отсутствуют». «Классическая» интерпретация этого состояния, которой меня учили, когда я постигал ремесло психоаналитика под руководством супервизоров, заключалась в том, чтобы привести эту «пустоту» к нехватке, связанной с жадностью влечений субъекта. Основное внимание в анализе уделялось процессам «всё или ничего», характеризующих первичную жадность. Позднее я дополнительно научился связывать это чувство внутренней «пустоты» с процессами негативной галлюцинации мышления. Вероятно, «пустота» тогда появляется как «ожидающее» полое пространство, пространство для возможного принятия [ответа]. С Винникоттом появилась другая дополняющая интерпретация, которая не аннулирует целесообразности двух предыдущих, но даёт иное направление. Пустота может быть рассмотрена как воздействие на Я «тени» объекта, который не отвечает на призывы субъекта, остается безмолвным, нечувствительным к его импульсам и даже оторачивается от его враждебности. Как сказал Альберт Камю в начале своего эссе «Миф о Сизифе»: «Абсурд рождается из этой конфронтации между человеческой потребностью и необоснованным молчанием мира». «Пустота» отклика объекта затем «инкорпорируется» и оставляет в Я след эха этого молчания и того способа, которым оно «разрушило» импульс влечения. Случай Эхо даёт прекрасную иллюстрацию этого процесса.

Когда Виннкотт в ходе лечения говорит своей пациентке Маргарет Литтл[3], что «её мать была хаотична», он не стремится описать мать как «плохой объект». Это не было бы ни подходящим, ни психоаналитически полезным, поскольку понятия «плохой» и «хороший» объект являются формами инфантильного определения объекта, которые не соответствуют тем категориям, которые могут быть полезны психоаналитикам в осмыслении прошлого их пациентов. Говоря о матери как «хаотичной», Винникотт позволяет пациентке больше не ощущать свой внутренний хаос как простой результат анархичного и дезорганизующего влечения или как результат ненасытного либидо, не имеющего границ. Это позволяет его пациентке восстановить понимание внутреннего импульса, столкнувшегося с хаотичным и дезорганизующим ответом окружения. Восстановить в отношениях с самим собой последствия и форму исторического ответа первичного объекта-зеркала позволяет вернуть инициирующее движение [влечения] и дать ему новый шанс получить в актуальных отношениях другой тип ответа на «сообщение», адресованное объекту.

Мой клинический пример, иллюстрирующий высказанные соображения, касается мужчины, представляющего провал меланхоличного типа, характеризующийся падением жизненного тонуса и, без сомнения, иммунной защитой. Ему стало значительно лучше, благодаря первому траншу анализа с женщиной-аналитиком, но когда он приходит просить меня о продолжении аналитического исследования, он всё ещё страдает от генерализованного депрессивного состояния и многочисленных торможений жизненного потенциала. Он услышал мою лекцию о нарциссических состояниях и думал, что я мог бы ему помочь иначе, чем его первый аналитик.

Я перехожу к первой части аналитических процессов, посвященных трансферентной проработке его отношений с отцом, человеком малоэмоциональным, ригидным и часто отсутствующим. Проработка его интенсивной враждебности по отношению к отцовской фигуре, разочаровавшего любовь сына и проявляющего слишком мало интереса к нему, действительно, несколько улучшила его депрессивное настроение, но не значительно. Перенос начинает проявлять и даёт почувствовать влияние отношений субъекта с матерью. Его мать страдала от маниакально-депрессивного психоза с бредовыми аспектами. У пациента происходит два серьёзных депрессивных эпизода, отмеченные меланхоличными аспектами, когда анализ этих отношений выходит на первый план в терапии. Каждый раз возникала психосоматическая дезорганизация и пациент «разваливался», а его иммунная защита разрушалась.

Решающая фаза проработки этих депрессивных обрушений произошла, когда стало возможным связать крах жизненного тонуса субъекта, моменты его «разваливания» с ответом материнского объекта на импульсы ребенка, которым он был когда-то. Необходимо было шаг за шагом воссоздать характерные черты «примитивного общения» между младенцем, затем маленьким ребенком и его матерью, поочередно впадавшей то в меланхоличное, то в маниакальное состояние.

Начиная с перспективы, открытой Винникоттом, развившего комментарий Фройда о тени объекта, психоаналитическая работа позволяет реконструировать и переработать последствия хаотичных и беспорядочных эмоциональных реакций матери на ребенка. Иногда мать принимает импульсы своего дитя и даже усиливает их до состояния перегруженности, а затем внезапно меняет свое отношение и отвергает их. Большую часть времени материнский отклик на все аффективные движения моего пациента заключался в том, что она отворачивала лицо, закрывалась и даже отталкивала его, как будто она подвергалась нападению. Ребенок тогда оставался в растерянности, всё смешивалось: любовь и ненависть, любовные влечения и враждебные. Любовный импульс гаснет, снижается тонус, происходит его обвал и в этот момент он разваливается. Эти любовные импульсы кажутся ребенку разрушительными для объекта, и парадоксом, который производит эта путаница, оказывается окаменение всей психической активности. Если для ребенка добро (любовь) и зло (разрушительность, согласно материнской интерпретации) не являются больше противопоставлением и порождаются друг другом, то принцип удовольствия и его преобразованная в принцип реальности форма парализуются, а психическая активность, как правило, останавливается.

В различных клинических ситуациях, описанных здесь, наиболее важной частью моей работы являлось заново ввести в психическую динамику субъекта особенности откликов и реакций первичного объекта на его импульсы и движение влечений. Там, где клиническая картина проявляла тупик субъекта, процессы которого «крутились по кругу» и имели тенденцию к повторению, я заново привносил ту особенность, которая была ответом объекта. Я пытался восстановить этот ответ, опираясь на подсказки трансфера, которые пациент производил в течение сеансов.

Психический процесс разворачивается в два этапа. Первый связан с настоящим и проигрывается в трансфере. Сначала он организуется и работает на этом уровне. Поскольку процесс «настойчив», историческая реконструкция становится возможной на втором этапе. Она позволяет стабилизировать процесс и сделать изменения устойчивыми.

Эти соображения естественным образом приводят нас к углубленному пониманию вклада Винникотта относительно процесса субъективной идентификации , с одной стороны, и того, что он назвал «использование объекта», — с другой.

Процесс субъективации: субъективная идентификация

Моё чтение Винникотта «с Фройдом» призывает меня предложить концепцию первичного гомосеНсуального (homosensuelle) отношения с «двойником», чтобы описать первые условия встречи матери и ребенка. Они приводят к процессу субъективизации, лежащему в основе организации первой нарциссической конфигурации идентичности.

Франкоязычные теоретики различают «сексуальное» (sexuel) и «сексуальность» (sexualité). Они используют термин «сексуальность» для описания поведения, а понятие «сексуальное» для определения вклада удовольствия-неудовольствия, которым пронизан любой психический процесс. В этой перспективе «чувственный», «сенсуальный» (sensuel) является формой сексуального. Таким образом, для франкоговорящего психоаналитика, хотя не всё является сексуальным, во всем присутствует сексуальный элемент, поскольку инвестиция, связанная с вкладом влечений, всегда сопровождает психические процессы или интерсубъективную встречу. Говоря «первичная гомосеНсуальность» (l’homosensualité) или «первичная гомосеКсуальность» (l’homosexualité), чтобы обозначить эти отношения, подчеркивается тот факт, что удовольствие и неудовольствие связаны с движением, в котором другой встречался или терялся как «двойник» самого себя.

Три идеи Винникотта, по-видимому, способствуют уточнению этого понятия: объект созданный-найденный, материнская функция «зеркала» и опыт обмена (взаимодействия) в первичном кормлении.

Согласно концепции созданного-найденного объекта (l’objet créé-trouvé), адекватность материнского окружения, которая «представлена» грудью в хороший момент и адаптирована к нуждам ребенка, позволяет ему жить в плодотворной иллюзии, будто он способен галлюцинаторно создать грудь, которую на самом деле он «находит» в восприятии. В отличие от привычного метапсихологического описания психического функционирования, подчеркивающего оппозицию между галлюцинацией и восприятием, Винникотт описывает «парадоксальный», «переходный» метапсихологический регистр, где эта оппозиция не сохраняется. «Воспринимаемая» грудь встречается в грудью «галлюцинируемой». Одна накладывается на другую как реальный, конкретный двойник. Этот процесс лежит в основе изобретения ребенком субъективной иллюзии быть способным создавать удовлетворение, которое он находит. Благодаря материнской адекватности, примитивная галлюцинация трансформируется в позитивную иллюзию, которая поддерживает веру младенца в свои способности «производить» удовлетворяющий мир. Следовательно объектные инвестиции и нарциссизм не обязательно противопоставляются друг другу: они объединяют свои влияния, чтобы «произвести» определенное субъективное «переходное» состояние, в котором галлюцинаторное представление объекта и «объективный» объект способствуют получению удовольствия. Самосохранение и инвестиции влечений идут рука об руку, аутоэротизм и инвестирование объекта совпадают. Удовольствие возникает в результате их слияния, оно производится как «сигнал» этой встречи и объединения.

Такая концепция прежде всего преодолевает метапсихологический тупик, вызванный оппозицией между теорией влечений и теорией отношений с объектом. Ввиду ограниченности времени для размышлений, я не могу здесь затронуть все последствия, которые предполагает идея о том, что при определенных условиях психический аппарат может без путаницы одновременно воспринимать и галлюцинировать объект[4].

Я предпочитаю углубить свое рассуждение о формах двойных отношений в теории Винникотта.

Второй аспект его мысли касается представления лица матери как «зеркала» внутренних состояний младенца. Винникотт предлагает свою идею как развитие интуиции Лакана, посвященной функции стадии зеркала. Он помещает проблематику идентификации в сочленение «нарциссической идентификации» и идентичности. Суть гипотезы Винникотта заключается в том, что то, что «видит» ребёнок, когда смотрит на лицо своей матери, является отражением его собственного внутреннего состояния, его собственных аффектов.

Обратимся к некоторым комментариям и дополнениям этой теории.

Первый комментарий касается понятия «достаточно хорошей» матери, подразумеваемом в этой гипотезе. Мать, а также окружающая среда, которая включает отца, приспосабливается и приспосабливает свои мимику, жесты и положение тела к таковым же у ребенка. Она эмоционально настраивается на своего малыша, с которым идентифицируется и чьи внутренние состояния по-своему разделяет. «Лицо» матери отражает ребенку это «двойное» сопровождение как эстетическое и сенсорное, так и аффективное. Однако мне кажется, что мы должны пойти дальше положений Винникотта и признать, что не только «лицо» матери, но и всё её тело и поведение формируют это первичное «зеркало».

Это «зеркало», воплощенное в теле матери, когда оно достаточно приспособлено, достаточно «податливо»[5] и чувствительно к внутренним состояниям ее ребенка, производит эффект «нарциссического» двойника. Двойник – это «одинаковый», похожий на тебя, но также это другой. Двойник не может быть одним и тем же, поскольку тогда он будет создавать состояние спутанности, замешательства, а не отражение себя. Мать, таким образом, должна будет отметить свою инаковость через тот способ, каким она отражает ребенку его собственный разделяемый с нею аффект. Эмоции и внутренние состояния, которое она «отражает», являются «похожими», но не идентичными. Они имеют одинаковую основу, матрицу, но не одинаковую форму. Материнские отклики идентичны таковым у ребенка в близком режиме: они гомоморфны, но не изоморфны. Материнская корректировка является интермодальной. G. Gergeli (2003) отметил, что помимо этого интермодального, «двойного» сопровождения, мать также «маркирует», что аффективные состояния, которые она отражает обратно младенцу, не являются её собственными, но, скорее, его состояниями. Мать, отправляя мета-сообщение, может обозначить себя как простое «зеркало» внутренних состояний ребенка. Она может думать о себе как о «зеркале». Разумеется, что для того, чтобы быть в состоянии отражать внутренние состояния другого, нужно также уметь сопереживать этим эмоциональным состояниям, идентифицировать их, распознавать и иметь возможность делиться ими, по крайней мере, частично.

Понятие матери как первичного «зеркала», подразумевает, что первые отношения организуются и инвестируются как побуждение, как движение навстречу другому в качестве потенциального двойника себя. Здесь вновь удовлетворение и удовольствие зависят от способности двух партнеров встретиться и воспринять друг друга как «двойников», похожих, но отдельных. Это движение, это побуждение, этот балет регулирует удовольствие и неудовольствие. Игра обмена (взаимодействия) между матерью и ребенком начинает создавать преформу (рудиментарную форму) символов, другими словами, репрезентантов первичной встречи, разделения и объединения, к которым она стремится. Если психические движения ребенка могут быть отражены «эхом» матери, они перестают быть только «разгрузкой» [напряжения]: они начинают занимать место в системе примитивной коммуникации, они принимают форму «разделяемого знака» как сообщения, которое может быть адресовано объекту. Это разделение является первым условием зарождения символа, рассматриваемого как знак произошедшей встречи и объединения. Ребенок и мать находят и узнают друг друга в символе и, наоборот, символ несет в себе след этой встречи и этого союза.

Тем не менее, чтобы быть полным, этот комментарий к гипотезе Винникотта должен учесть ещё один неявный элемент упомянутой концепции. Сказать, что лицо матери «является зеркалом» ребенка, это не только сказать, что мать должна вести себя как та, кто предоставляет себя ребенку в качестве зеркала. Это значит вместе с тем сказать, что что бы ни случилось, ребенок решает, что выражение лица и тела матери «отражают» его самого, что он идентифицируется с тем, что ему отражают присутствующая мать или значимые фигуры из его окружения. «Что бы ни случилось» означает здесь, что ребенок принимает манифестируемое матерью как сообщение, которое «определенно» его касается, как форму ответа на его собственные движения в направлении объекта. Независимо от того, является ли материнский ответ «точным» отражением его психических движений или же только результатом ее личного внутреннего состояния или ещё того, каким образом она чувствует и интерпретирует излучаемые им сигналы, ребенок получает её сообщения как отражения. Мы подчеркиваем важность этого замечания для понимания патологии нарциссизма, которая возникает с точки зрения того, как была выполнена функция «зеркала» и тех специфических особенностей, которым было окрашено взаимодействие с первичным родительским «зеркалом». Либо родительское «зеркало» отражало слишком мало материала, чтобы ребенок мог идентифицировать свои внутренние состояния, которые были «выбелены» (blanchis) отсутствием ответа «двойника», либо они были «искажены» отражением и слишком деформированы.

Размышляя в этом направлении, мы можем лучше понять, что скрывает в себе загадочная формулировка Фройда «тень объекта». В «Скорби и меланхолии», Фройд особо отмечает, что в меланхолии источником чувства потери объекта является разочарование объектом. Моя гипотеза состоит в том, что тень объекта является тем, что объект не отразил субъекту о его собственных движениях и внутренних состояниях, то, где он потерпел неудачу в своей зеркальной функции, где он разочаровал первичное нарциссическое ожидание субъекта. Чтобы продолжить теоретическую нить Фройда и Винникотта, я сказал бы, что субъект затем стремится инкорпорировать объект и ту часть себя, которая ощущается им как конфискованная объектом в тот момент, когда он ничего не отразил ему. Субъект прилипает к объекту в процессе, который пост-кляйнианцы назвали адгезивной идентификацией. Эта адгезивная (прилипающая) идентичность, чтобы быть более точным, нужно обратиться к описанию Э. Бик, лежит в основе недифференцированной области объекта и субъекта, общей области, которая фантазматически удерживает объект и субъекта склеенными друг с другом, словно сиамских близнецов. Таким образом, процесс скорби по потере объекта парализован с самого начала и заключен в ловушку парадокса, поскольку отречься от объекта – это в то же самое время отречься от части себя, изолированной в объекте. И все же отречение от объекта, например, в скорби, совершается во имя сохранения себя или своей целостности (как при страхе кастрации).

Третий момент, который я затрону, появляется в поздник разработках Винникотта. Именно в статье 1996 года, я нашел его наиболее очевидный след, хотя можно предположить, что то, что было четко сформулировано в то время, уже подразумевалось ранее. В этой статье Винникотт подчеркивает важность обмена и взаимности в первом кормлении и, помимо этого, в отношениях матери и ребенка, в целом. Он комментирует факт того, что младенцы стремятся положить палец в рот матери, чтобы также её «кормить» в свою очередь. Здесь снова появляется идея «двойника». Винникотт подчеркивает важность этой взаимности для позитивной интеграции опыта кормления. Материнское «зеркало» больше не является только лишь результатом иллюзии, основанной на найденном-созданном, или только эффектом эмоционального или сенсорного отражения, оно, скорее, причастно обмену и взаимности, «обоюдному кормлению», и, возможно, обоюдной «трансформации». Ещё раз, материнское «зеркало» способствует зарождению способа символического обмена.

Процесс объективации, открытие инаковости объекта

Концепция гомосеНсуальных (гомосенсорных) первичных отношений с «двойником», которые предполагают постепенное выстраивание встречи с объектом как с «двойником» себя, является обоснованной только в том случае, если она включает в себя теорию открытия инаковости объекта. Этот процесс имеет двоякий смысл: идентифицироваться сдругим и идентифицироваться посредствомдругого; отличаться от другого и отличать другого от себя. Различие имеет смысл только на фоне конструирования другого как двойника себя самого. В этой области Винникотт делает нововведение: он дополняет идеи Фройда и обязывает нас «копать» их глубже.

Для Фройда реальность является первичной «данностью» восприятия. С самого начала существует «Я-реальность», которая находится в диалектических и конфликтных отношениях с «Я-удовольствием». Испытание реальности опирается на восприятие и сопряжение восприятия с моторикой, чтобы осуществить свою деятельность и поддержать активность в бодрствующем состоянии. В этом различие галлюцинации и восприятия. Однако в некоторые периоды своего творчества, мы чувствуем, что Фройд находится в замешательстве. Реальность – это не просто вопрос восприятия, это также вопрос концепции (решения). Точно так же отношение к объекту – это не только вопрос «восприятия», но и «концепция». Утверждение Фройда в 1905 году, что «объект рождается в ненависти», содержит в себе нечто большее, чем «восприятие» объекта. Усложняет проблему факт того, что галлюцинаторная инвестиция объекта смешивается с простым «восприятием» этого объекта. Галлюцинация и восприятие могут находится в диалектической связи, конфликтовать друг с другом или угрожать спутыванием.

Винникотт предлагает гипотезу о возможном наложении галлюцинации и восприятия, гипотезу, к которой и сам Фройд направлялся в 1938 году в работе «Конструкции в анализе», для того, чтобы решить проблему психоза. Винникотт привносит в проблему дополнительное осложнение и в то же время позволяет обновить терапию. Когда восприятие инвестировано и галлюцинация последнего следа смешивается с ним, возникает иллюзорный опыт, которому потенциально угрожает спутанность. Фройд подчеркнул это уже в 1926 году и вернулся в 1938: бессмысленно пытаться «доказать» нереальность иллюзии или галлюцинации. Иллюзия не противопоставлена реальности, скорее, она является частью отношения к реальности. Иллюзия выражает желание, которое структурирует эти отношения. Испытание реальности не может основываться на восприятии или моторной активности, когда они либидинально инвестированы. Опыты удовольствия также не могут служить основой этой дифференциации, потому что они изначально имеют своим источником наслаивание, встречу с «двойником» галлюцинации восприятия. Иллюзия может вызывать аффекты неудовольствия, приводить к неудовлетворению, но такой опыт не порождает разочарования, которое позволило бы некоторую дифференциацию между внутренней и внешней реальностью. Это центральное замечание Винникотта. Опыт неудовольствия производит, скорее, то, что я назвал бы «негативной иллюзией»[6], которая является не разочарованием, а негативной формой иллюзии, которая основывается на субъективном впечатлении, будто субъект разрушил свою способность к удовлетворению. Это порождает нарциссические раны, ярость и деструктивность, которые в долгосрочной перспективе и перед лицом их дезорганизующей природы толкают субъекта к сокращению его инвестиций во внешний мир, к уходу в себя, отступлению, к дезобъектализации, но не к открытию инаковости объекта. Гипотеза Винникотта делает проблему более сложной из-за введения между переживанием неудовольствия и «открытием» реальности (или инаковости объекта) дополнительное время, структурный момент, включающий в себя роль окружающей среды и её «ответ» на движения влечений субъекта. Объект «встречается» в атмосфере ненависти, он предвосхищается в опыте неудовольствия и в реакциях субъекта на него. Потенциально объект замечается, начиная с переживания неудовольствия, которое мобилизует деструктивные влечения. Деструктивность не приводит напрямую к разочарованию, но порождает негативную иллюзию, иллюзию того, что мир является источником «зла»[7]. Согласно Винникотту, то, что потом произойдет зависит от того, как объект «реагирует» на деструктивность младенца. Именно тогда завеса «зеркала», покрывающая объект, начнет мутнеть, тускнеть и порвется; затвердеет сама или сделает окаменевшим его отражение. Если объект «мстит», «зеркалит» или «дублирует» влечения ребенка, если он принимает ответные меры, если он удаляется, прерывает связь или отношения, то эти «ответы» поддерживают негативную иллюзию и фиксируют в субъекте опыт зла существования, чувство «плохости» и ядро первичной вины. Это ядро является предварительно амбивалентным, ещё не связанным с любовью. Имеет место деструкция: она больше не является «сообщением» о неудовольствии, «внутренним сигналом», «возможностью» дифференциации, но становится реальным состоянием, это факт действительного разрушения. В результате нарциссизм остается запертым в солипсизме. И наоборот, если объект «переживает» деструктивные импульсы и бессильный гнев, если он ранен, задет, но не принимает ответных мер, не выходит из отношений ни сенсорно, ни аффективно, а продолжает поддерживать связь, тогда деструктивность ничего не «ломает», а остается «потенциальной возможностью». «Испытание реальности» становится возможным и может начаться процесс дифференциации между внутренним и внешним объектами. Объект «обнаруживается» во внешнем, он не только «воспринят» как внешний – как мы теперь знаем, это происходит довольно рано – но «создан» как внешний, создан как либидинально инвестированный внешний объект, как другой, а не просто двойник или отражение себя. Опыт дифференциации между внутренним объектом – той фантазией, которая уничтожена деструктивностью и бессильной яростью, и внешним объектом, другим, — тем, кто «выживает», может положить начало обретению смысла. С этого момента организуется психическая топика. Когда есть двое или трое, становится возможным выйти за пределы первичного нарциссического солипсизма. Именно когда мы думаем об ответах объекта или его вопросах, и того, что они в нас поднимают, мы можем освободиться от первичной нарциссической негативной иллюзии и её экзистенциальных тупиков. Объект, инвестированный как «гомосенсуальный двойник» (гомосенсорный) себя, т. е. объект, представленный в этой функции отражения себя, является инвестированным и «любимым». Отсутствующий объект, другими словами объект, отсутствующий в этой функции, который не берет на себя эту роль, становится другим объектом, не представленном как «двойник» себя, не «нарциссический», будет ненавидим за своё отсутствие, за нехватку, которую он углубляет. Нехватка приходит на место негативной иллюзии и дает начало организации конфликта амбивалентности. Объект любят, потому что он присутствует, и ненавидят, потому что он отсутствует, иначе говоря, он присутствует где-то в другом месте, а значит, открыт для третьего. Ответ объекта определяет судьбу деструктивности и её функции в психической экономике. С одной стороны, она может закапсулироваться внутри, отвернуть и возвратить на себя последствия против психики и психические инвестиции. С другой, она позволяет дифференциацию между внутренним миром, миром психических репрезентаций, миром фантазий и внешним миром восприятий, инвестированном, но находящимся вне творческого всемогущества субъекта.

Заключение

Винникотт вводит разрыв между субъектом и им самим, будь то при конструировании первичного нарциссизма или при опыте его деструкции. Он создает разрыв, который делает нарциссизм и выход из нарциссизма «анализабельным» и символизируемым. Он вводит то, что разрушает идентичность себя и загоняет анализ в тупик. Включая в это дополнительное время, когда ставится вопрос об отражении и ответах объекта на движение влечений субъекта, его собственную долю в построении и деконструкции нарциссизма, он «де-нарциссизировал» теорию. С помощью теории, где солипсизм проанализирован и деконструирован, Винникотт осмыслил и сделал возможным осмыслять то, как организуется нарциссизм или как он дезорганизуется, как субъект ставит себя в тупик и находит выход при нехватке организациии и открытии объектов, которые его составляют.

Библиография:

* Перевод осуществлен в учебных целях и не предназначен для публикаций.

[1]Эхо как напоминание о способе, которым Нарцисс обходится с любовными импульсами Эхо и вызывает в ней стыд, анорексию и истощение.

[2]У всех детей в этой большой семье были те или иные проблемы: наркомания, психоз, антисоциальное поведение, что являлось одним из «решений», которое они реализовали.

[3]Для более развернутого обсуждения этого конкретного примера, см. R. Roussillon (2002), « Le transfert délirant » in Transfert États-limites sous la direction de P. Fédida, PUF.

[4]Подробнее об этом см. R. Roussillon (2001), Le plaisir et la répétition, Dunod.

[5]См. Cf. R. Roussillon (1991), Paradoxes et situations limites de la psychanalyse, PUF.

[6]См., R. Roussillon (1991), Paradoxes et situations limites de la psychanalyse, Paris, PUF.

[7]Более полно об этой точке зрения см. R. Roussillon (1999), Agonie, clivage et symbolisation, Paris, PUF.

Иллюстрация: Р. Магритт «Двойная тайна» (1927).