Можно ли рассчитывать, что социальные процессы, идущие в России, в перспективе создадут спрос на создание сообществ и окажут влияние на эволюцию российского государства.

Поразительно, до какой степени современные дискуссии о России обходят стороной проблемы россий-ского общества (1). Конечно, это справедливо не для всех и не всегда — нельзя сказать, что общественный фактор отсутствует во всех без исключения работах. В частности, историки культуры уже давно изучают эво- люцию институтов, которые лежат в основе социальных отношений, — что в этой сфере подверглось радикальному демонтажу, а что частично сохранилось. Кроме того, распад Советского Союза вызвал новую волну инте- реса к давно известным проблемам россий- ского общества. Однако трудности постсовет- ского развития и провал «демократизации»

в России побудили многих изъять общество из целостной картины. Общественные фак- торы, которые, возможно, стали причиной возвращения России к авторитарной систе- ме, казались полностью предопределенными; считалось, что они являются настолько есте- ственным следствием всего исторического пути, что социологи зачастую их просто игнорировали. Вместо этого они предпочита- ли анализировать либо действия конкретных лиц, либо роль формальных политических институтов в настоящем и в прошлом. Даже традиционный вывод о якобы слабом соци-альном капитале россиян и общем дефиците доверия обычно строится не на представле- нии о характере общества как такового; куда чаще низкий уровень социального капитала объясняют политическим выбором, который в определенные моменты совершали элиты, главным образом, в течение ХХ столетия.

Я не буду обсуждать вопрос о причине подобных дисциплинарных и методологи- ческих предпочтений: являются ли они про- дуктом чисто интеллектуального выбора или продиктованы соображениями политической корректности. Множество социологических исследований последних лет, выполненных в России или ей посвященных, превосходны и весьма информативны. Я бы не стал также утверждать, что российскому обществу не уделяют (или уделяют недостаточно) вни- мания; социологи и антропологи разных направлений по-прежнему пишут очень инте- ресные работы. Но мода на политическую науку и политэкономию означает, что в более широком контексте исследований России общество почти неизбежно становится зави- симой переменной. Безусловно, политика и экономика влияют на социум. Однако в данной работе я ставлю перед собой задачу показать, что и социальные факторы могут оказывать воздействие на политику.

 

На первый взгляд это кажется достаточ- но очевидным. Переход экономического недовольства в политическую мобилизацию в Пикалёво, Забайкальске и других моного- родах, а также в крупных городах, включая Владивосток и Калининград, вынудили рос- сийское правительство реагировать — дей- ствуя где-то путем кооптации, а где-то путем подавления, — хотя, по всей видимости, оно предпочло бы оставаться в стороне. Результаты региональных выборов осенью 2009 года — еще одно свидетельство того, что нельзя ожидать от населения полной политической поддержки, если правитель- ство не выполняет взятые на себя экономи- ческие обязательства. Однако эти выборы имели еще один, возможно еще более важ- ный результат. Они показали, что значитель- ная доля, если не большинство, населения «голосует» за сохранение существующей системы, даже если она не слишком хорошо функционирует. Наконец, новая волна дви- жения автомобилистов — с новой тактикой

и новым руководством, но с теми же самыми требованиями — демонстрирует способность российского общества порождать и поддер- живать низовые движения и даже задавать устойчивую повестку дня — по крайней мере, по некоторым вопросам. Все это противоре- чит тому, что мы вроде бы знаем о состоянии социального капитала и доверия.

 

Но эти примеры слишком очевидны. Вопрос, который я хочу здесь рассмотреть, можно сформулировать так: идут ли сей-час в России какие-либо фундаментальные социальные процессы, которые могли бы воздействовать на эволюцию российского государства, и если да, то как это могло бы проявиться в ближайшие десять лет? Ниже

я в общих чертах обрисую «четыре с полови- ной», на мой взгляд, важнейших феномена, а затем представлю два основных возможных сценария развития. Один из них инерцион- ный (но не статичный!), предусматриваю-щий продолжение нынешних тенденций,а другой предполагает некоторые важные изменения, которые могут в перспективе ближайшего десятилетия создать возмож- ность для развития общества и отношений между обществом и государством по норма- тивно «более оптимистическому» пути.

 

«Четыре с половиной» ключевых социальных феномена

 

Прежде чем приступить к рассмотрению тех «четырех с половиной» важнейших соци- альных феноменов, которые, как я утверж- даю, будут формировать будущее России, я хотел бы изложить два базовых тезиса, на которых строится мое понимание россий- ского общества. Первый касается деинститу- ционализации: Россия не то чтобы вовсе не имеет социальных институтов, но — близко к этому. Здесь я исхожу из социологического определения института как совокупности укорененных правил и норм, управляющих поведением людей или групп людей, которая позволяет с достаточной точностью предска- зывать реакцию на то или иное воздействие. Поэтому, говоря, что в России практически отсутствуют институты, я не рассматриваю все те бесчисленные учреждения, которые существуют на бумаге, располагаются в солидных зданиях и обеспечены бюджетами различной степени щедрости. Напротив, я подчеркиваю тот факт, что ни один из этих «бумажных» институтов — будь то право в целом, государственный аппарат, система высшего образования или Русская право- славная церковь — не позволяет российским гражданам с достаточной точностью прогно- зировать, как будет происходить то или иное конкретное социальное взаимодействие или взаимодействие между обществом и государ- ством. Кроме того, за частичным исключе- нием Северного Кавказа и других давно сло- жившихся этнических сообществ в Поволжье и на Урале, в Сибири и на Крайнем Севере, советский строй, а также тяжелые процессы, сопровождавшие ранний период посткомму- нистического развития, привели к разруше- нию каких бы то ни было «горизонтальных» социальных институтов, существовавших в прошлом — религиозных, этнических, пле- менных, региональных, кланово-семейных и иных.

 

Второй тезис вытекает из первого:

в деинституционализированной среде очень высоко ценится определенность, и баланс между определенностью и неопределенно- стью становится важнейшей ценностью при любом социальном взаимодействии. Это увеличивает относительное доверие к тем людям, которых можно считать нашими, или своими, и снижает доверие к тем, которые могут восприниматься как чужие, другие (при этом общий ресурс доверия может оставать- ся практически неизменным). Тому, кто в силу своего статуса или положения может генерировать неопределенность и управлять ею, это обеспечивает огромную власть 2.

 

В результате катастрофически снижается желание рисковать.

 

Этот последний тезис относительно риска напрямую выводит нас к первому из «четырех с половиной» ключевых феноме- нов. В рассуждениях о российской политике (и особенно о российском гражданском обществе и гражданских движениях) весьма популярен миф о том, что россияне пассив- ны. Это неверно: россияне агрессивно непод- вижны. Это вполне содержательное разли- чие.

 

Пассивных людей может быть трудно увлечь, но их можно относительно легко под- толкнуть. Агрессивно неподвижных людей трудно сдвинуть с места в принципе, именно потому, что их неподвижность является раци- онально обоснованной стратегией. В среде, где отсутствуют социальные институты, мало (или даже вообще нет) проторенных

и воспроизводимых путей к успеху. Поэтому относительные комфорт и благополучие, которых может достичь российский граж- данин, являются результатом исключитель- ного, уникального стечения обстоятельств, связанного только со способностью данного человека справиться с окружающей ее (или его) неопределенностью. (Порядок место- имения здесь не случаен; женщины в России в среднем значительно лучше справляются с обстоятельствами, чем мужчины.) В этих условиях любые перемены таят в себе угрозу разрушить достигнутое — тогда придется вновь начинать все сначала и заново преодо- левать неопределенность, а это совершенно непривлекательная перспектива. Описанная картина верна и на микро- и на макроуров- не. Жители умирающих городов, таких как Пикалёво, не хотят уезжать не потому, что надеются на улучшение, а потому, что у них нет никакой уверенности, что они смогут сориентироваться в новом хитросплетении бюрократических и иных формальных и неформальных отношений на новом месте. Точно так же российские граждане выступа- ют против реформ, направленных на либера- лизацию и демократизацию, не потому, что им по душе монополизированная политика

и экономика, которая имеет место сегодня. Причина в том, что любые масштабные изменения грозят им утратой уже имеющих- ся достижений, которые зиждутся на очень хрупких, неглубоких основаниях.

 

Второй феномен — это специфическая форма «ресурсного проклятия», характерная для России: вместо прямой подпитки репрес- сивного режима (вариант Мьянмы) или авто- ритарного популизма (вариант Венесуэлы), в России изобилие природных ресурсов и связанных с ними рентных потоков служит своего рода буфером. Благодаря рентным потокам власти и население могут сосуще- ствовать друг с другом, находясь в состоянии взаимно приемлемого «развода», который пришел на смену семи десятилетиям чрезмер- но близких отношений. Часто говорят, что в эру Путина «социальный контракт» в России по умолчанию состоит в том, что население в обмен на экономический рост соглашается не вмешиваться в политику. Я бы немного изменил эту формулировку: молчаливый социальный контракт, если таковой суще- ствует, предоставляет обеим сторонам мак- симальную автономию при условии, что ни одна из них всерьез не посягает на интересы и комфорт другой стороны. Эта в принципе непрочная договоренность напоминает раз- вод по-советски, когда разведенные супруги были вынуждены жить в одной квартире:

в таких условиях трения неизбежны. Нефть, газ и связанный с ними экономический рост отчасти их смягчают, но степень отчуждения друг от друга все же имеет свои пределы.

 

Необходимость функционирования в общем пространстве наиболее очевидна на россий- ских дорогах, где представители элиты и обычные граждане оказываются по разные стороны почти институциализированного беззакония: для элиты не существует никаких запретов, а обычным людям некуда обратить- ся за защитой.

 

Третий феномен — это нарастание вза- имного раздражения. Чем больше элита и не-элита кристаллизуются и защищают свои собственные индивидуальные достижения — будь то бронированный автомобиль и кор- теж сопровождения или скромный участок земли (за высоким забором), — тем ближе неизбежный конфликт. Упрочение частного пространства в ущерб общественному, то, что Майкл Буравой назвал «инволюцией», помог- ло людям преодолеть тяготы переходного периода, но по мере того, как жизнь в России вошла в новую «норму» и аппетиты снова стали расти, началась ползучая приватизация общего достояния 3. Это не только дороги, которые, по-видимому, превратились в част- ные владения элиты (иногда вместе с жизня- ми тех, кто на них находится). Московские тротуары и дворы непрерывно «приватизиру- ются»: всякий, кому понадобилось припарко- вать автомобиль, относится к ним как к своей собственности. Общественные природные заповедники превращаются в частные охот- ничьи угодья любого лица, имеющего в своем распоряжении вертолет, а леса страны захламлены мусором от бесчисленных пик-ников, как будто сам лес является предметом одноразового пользования. Оттого что в общих социальных пространствах России неуклонно распространяются правила элит- ного и массового частного поведения, все участники этого процесса испытывают раз- дражение, поскольку каждый из них видит, что другие поступают так же, как он, но при этом их поведение противоречит его лич- ным интересам. Естественной реакцией на это является попытка распространить — при наличии соответствующих возможностей — действие декларируемых (но не соблюдае- мых) социальных норм на других. Однако

в отсутствие действующих социальных и социально-политических институтов подоб- ная попытка обречена на неудачу и может лишь усугубить раздражение.

Четвертый феномен — это относительно новый механизм преодоления феноменов

2 и 3, который я бы назвал «индивидуальной модернизацией». Процесс глобализации (под которым я подразумеваю не столько торго- вую и экономическую взаимозависимость, сколько формирование глобальных коммуни-каций и глобальной культуры) открывает воз- можности, которые были недоступны дисси- дентам советской эпохи. Конечно, получение доступа во внешний мир с помощью запрет- ных радиопередач или чтения самиздата играло важную роль в противостоянии совет- скому режиму и формировании автономного морального пространства вне его идеологи- ческих границ, даже при том, что сами люди оставались в его географических пределах. Но отмена цензуры, открытие границ и

все более широкая доступность Интернета и других коммуникационных технологий привели к тому, что в современной России стремительно развиваются индивидуальные стратегии формирования идентичности.

 

“В рассуждениях о российской политике весьма популярен миф о том, что россияне пассивны. Это неверно: россияне агрессивно неподвижны”.

 

 

В Москве, и не только здесь, можно найти приверженцев любых веяний моды, направ- лений научной мысли, политических и соци- альных пристрастий и экономических идей, существующих в мире в целом. Молодые, образованные, динамичные и мобильные россияне, как и многие их соотечественники постарше, чувствуют себя частью глобальной среды, пожалуй, не в меньшей степени, чем локальной. Так же обстоит дело и во многих других странах, но в российском контексте деинституционализации, взаимного отчуж- дения государства и общества и постоянных напряжений в общественном пространстве это приобретает особое значение: остава- ясь физически в России, россияне могут социально, политически и интеллектуально действовать вне российского пространства. Последствия этого противоречивы. С одной стороны, это открывает возможности чрезвычайно широкой либерализации для значительного числа самых продвинутых

представителей страны. Но с другой сто- роны, в результате значительно снижается вероятность того, что эти самые, наиболее продвинутые граждане захотят приложить усилия и внести свой личный вклад в дело модернизации социального пространства в собственной стране.

 

Наконец, есть еще «полфеномена», кото- рый располагается где-то между только что описанными феноменами 3 и 4, и заключает- ся он в том, что, несмотря на все недостатки нынешней системы социальных и политиче- ских отношений, у нее есть свои сторонники.

 

Речь идет не только об элите и близких к ней людях, которые максимизируют выго-ду из своего положения, систематически генерируя неопределенность и манипули-руя ею. Даже те, кто ничего не выигрывает от «социального контракта», способствуют сохранению нынешней системы отноше- ний. Свидетельством тому может служить, например, обращение группы учителей из подмосковного Воскресенска к президен-ту Дмитрию Медведеву в июне 2010 года. Учителя, которые были членами избира- тельных комиссий во время муниципальных выборов в октябре 2009-го, оказались в цен- тре расследования фальсификации резуль- татов этих выборов. По их собственному признанию, они действительно участвовали в фальсификации. Но в своем письме учителя просили Медведева не устранить допущен- ные нарушения, а вмешаться с тем, чтобы избавить их от судебного преследования. Говоря о сотнях тысяч обычных россиян, которые, как и учителя из Воскресенска, помогли сфальсифицировать результаты выборов 2009 года, правозащитник Сергей Ковалёв сказал: «Ложь перестала быть средством обмана. Ложь теперь некоторый ритуал. Ритуал верности, патриотизма, если хотите» 4. Возможно, это преувеличение: вряд ли учителя из Воскресенска действова- ли исходя из высокого патриотизма; более вероятно, что за отказ от сотрудничества им пригрозили увольнением или как минимум уменьшением оплаты. Но очевидно, что вместо того, чтобы попытаться защитить свои интересы, сотрудничая со следствием

в деле установления истины, они предпочли искать спасение во лжи. Тут мы имеем дело с более глубокой степенью кооптации, чем у тех, кто вступает в ряды «Наших» или других прокремлевских молодежных объединений за поездку на Селигер или оплату мобильной связи. Эти молодые люди руководствуются сиюминутным интересом, тогда как у учите- лей — это продуманный расчет.

 

Как политика вырастает из общества

 

Когда мы говорим о государствах и обще- ствах (а значит, и о политике), мы чаще всего подразумеваем стандартное веберовское определение государства, главным элемен- том которого является монополизация легитимного насилия. В этой трактовке государство почти всегда выступает как активная сторона, стремящаяся установить и максимизировать свою власть, в то время как функция общества сводится в лучшем случае к сопротивлению этой власти или, напротив, к согласию с ней. Иными словами, обще-

ство легитимирует монополию государства на силовое принуждение. Толкотт Парсонс, предложивший «системный» подход», идет несколько дальше: он пытается объяснить сложные взаимосвязи между политическими и общественными акторами и институтами, которые лежат в основе отношений между обществом и государством. Парсонс, однако, подвергся резкой критике за телеологиче- ское допущение, будто некоторые системы уже развиты, а другие только развиваются, но при этом все траектории ведут к одной

и той же конечной точке (читай — западной системе).

 

 “Снижается вероятность того, что наиболее продвинутые граждане захотят внести свой вклад в дело модернизации социального пространства в собственной стране”.



 

В данной статье представлена несколько иная концепция, предложенная Джоэлом Мигдалом, под названием «Государство в обществе». Мигдал исходит из того, что госу- дарство, вообще говоря, вырастает из обще- ства и является производной от того самого общества, которым оно претендует управ- лять. Мигдал делает акцент на «процессах продолжающейся борьбы между изменчивы- ми коалициями вокруг правил повседневного поведения»:

 

«Эти процессы определяют, как общества и государства вырабатывают и закрепля- ют различные способы структурирования повседневной жизни — они формируют характер правил, которые управляют чело- веческим поведением; кому они приносят пользу, а кого ставят в невыгодное поло- жение; какого рода элементы объединяют людей, а какие их разделяют, что общего в представлениях людей об их отношениях с другими и об их месте в мире. Эти же про- цессы определяют то, каким образом ста- вятся под сомнение и изменяются правила и модели доминирования и подчинения» 5.

Мигдал, в свою очередь, во многом опи- рается на концепцию сообщества, выдвину- тую Эдвардом Шилзом. Шилз, в частности, пишет:

«Сообщество — это не просто группа кон- кретных частных лиц; если смотреть глубже, это группа лиц, обретающих свою значимость постольку, поскольку они воплощают ценности, которые коренят- ся вне пределов личностей, и соблюдают стандарты и правила, благодаря кото- рым они обретают свое достоинство» 6.



По Мигдалу, именно этот процесс создания сообществ в конечном счете и лежит в основе формирования государств. Определяющие аспекты этих взаимодей- ствий особенно заметны в условиях быстрых социальных, политических и экономических изменений, как, например, в случае России. Можно ожидать, что гражданам (как инди- видуально, так и коллективно) в такой среде будет трудно сформировать некие общие правила поведения и, следовательно, общие ценности, которые приводят к образованию сообщества. Мигдал пишет:

 

«Когда среда фрагментированна и в ней много непроясненного, людям приходится реагировать на ограничения и возмож- ности, создаваемые не одной, но сразу многими организациями. Некоторые из этих организаций мирно сосуществуют друг с другом, другие активно борются за то, какими именно должны быть пра- вила игры. Таким образом, люди живут в разных социальных мирах, часто не связанных между собой, и сталкиваются с тем, что разные организации предлага- ют противоречащие друг другу ценности и способы поведения. Модели, которые предполагают наличие некоей фундамен- тальной общности, лежащей в основе действий, чувств и мыслей, не годятся для объяснения разнообразия стратегий, используемых теми, кто вынужден функ- ционировать в условиях таких гетероген- ных организационных структур» 7.

Описанные выше «четыре с половиной» феномена показывают, как эта дилемма реализуется в России. С разрушением обще- ственного пространства, сглаживанием иерархий, определявших взаимодействия в советскую эпоху, и демонтажом институ- тов, которые обеспечивали определенность социальной жизни в СССР, граждане из всех

социальных слоев ушли из общественного пространства, укрепили свои частные про- странства, а затем включились в приватиза- цию общего достояния. Эта поразительная девальвация «со-общности» постоянно усугу- бляется, поскольку показывает всем участни- кам, что их стратегии оправданны и коррект- ны — именно в силу того, что стратегии всех остальных, с одной стороны, не отличаются от твоих собственных (поскольку все они порождены индивидуализмом), а с другой — несут в себе угрозу (поскольку отрицают кол- лективное).

 

Но это не означает, что у россиян нет никаких ценностей. С исчезновением мас- совых социальных институтов граждане и элиты в равной мере повернулись к тем из них, что еще продолжали существовать. Так, частные связи, семейные, дружеские, клано- вые, этнические и чиновные общности явля- ются более ценными, чем другие институты, в частности, правовые, которые могли бы продвигать более универсальные ценности. Превосходный пример таких процессов при- водится в антропологическом исследовании Дэвида Андерсона. На материале изучения некоего сообщества, расположенного в сибирской глуши, Андерсон обнаружил «мно- гочисленные примеры институтов, которые по-настоящему связывают гражданские, политические и экономические интересы». Ему удалось их найти в значительной степени потому, что он основывался не на формаль- ных «дифференцированных» категориях, которые фигурируют в основной массе работ по гражданскому обществу, а скорее наблю- дал повседневную жизнь избранного им насе- ленного пункта 8. Эти институты, однако, весьма специфичны и соответствуют либо этническим особенностям, либо уникальным местным экономическим и социальным усло- виям.

 

Таким образом, проблема России состо- ит в том, чтобы каким-то образом собрать воедино доверие, генерируемое такими институтами, и облечь его в формы, которые можно распространять и воспроизводить на общенациональном уровне.

 

“Граждане из всех слоев общества ушли из общественного пространства, укрепили свои частные пространства, а затем включились в приватизацию общего достояния”.

  

 

Можно утверждать (и подобные утверж- дения делались ранее), что расширить мас- штабы доверия не удается из-за проблемы

с ценностями, иными словами, причина заключена в особенностях культуры. Это,

в свою очередь, означало бы, что проблема дефицита доверия связана не с нынешней политической системой, а уходит корня- ми гораздо глубже. Поскольку задача этой статьи состоит в том, чтобы представить

вается сильнее и продолжает доминировать. Но именно из-за этого фундаментального и неустранимого разногласия аргументация «исторического пути» не представляет (или почти не представляет) ценности для объ- яснения идущих в России процессов. Когда сегодняшние россияне сталкиваются с про- блемами социальных взаимодействий, они имеют дело одновременно и с господством старого, и провалом нового, и при этом одно невозможно отделить от другого. Таким образом, если мы хотим понять, что именно оказывает влияние на принятие решений в себе — пусть и очень приблизительно — кар- тину будущего, мы должны проанализиро- вать утверждение, что будущее определя- ется прошлым. Наиболее систематическая аргументация в пользу того, что развитие России определяется предшествующей исторической траекторией (path dependency), была предложена Олегом Хархординым, Юрием Афанасьевым и Ричардом Пайпсом. Независимо друг от друга они утверждают, что православная церковь и абсолютистские и патримониальные модели социальных взаимодействий «уходят корнями в неспо- собность российской государственности раз- виваться от частного к общественным инсти- тутам» (так пишет Пайпс) и, таким образом, порождают не консолидацию общества, а, по выражению Хархордина, диффузию граж- данской жизни. Относительно источника таких «архаичных» тенденций идут споры; например, Хархордин и некоторые другие полагают, что доминирование старого есть результат провала нового, в то время как Афанасьев утверждает, что новое терпит неудачу именно из-за того, что старое оказы-

сфере социальных взаимодействий, то надо иметь в виду, что ни одно из этих явлений не служит причиной другого. Иными словами, российские граждане в своих решениях неиз- бежно исходят из факторов, действующих здесь и сейчас, и получается так, что именно эта сиюминутность придает смысл прошлому и формирует будущее.

Понятие сиюминутности, разумеется, является ключевым в теории игр. Эта тео- рия моделирует поведение человека в соци- альных условиях, вынуждающих его быстро находить разрешение возникающих перед ним дилемм на основе однозначной оценки прошлого опыта и будущих последствий. Маргарет Леви, применяющая теорию

игр к изучению политических процессов, использует ее понятийный аппарат для анализа отношений между обществом и государством. Леви утверждает, что, сталки- ваясь с требованиями государства, граждане реализуют так называемое «условное согла- сие» (contingent consent), которое, в нашем толковании, представляет собой отражение правил, установленных или принятых обществами. Склонность к согласию, в трактовке Леви, усиливается пропорционально тому, насколько «граждане чувствуют, что пра- вительство заслуживает доверия», «доле других соглашающихся граждан» и способ- ности «граждан получать информацию, подтверждающую» два предшествующих фактора (9).

 

Следуя Леви, Чарльз Тилли задается вопросом: «как члены доверительных сетей (trust network) защищают себя и свои ресур- сы от разграбления». Этот вопрос особенно актуален для России, где рейдерство стало доминирующей стратегией некоторых элитных групп. Ответ он находит путем широкого сравнительного исследования — защиту обеспечивает сочетание трех стра- тегий: «стратегия скрытности укрепляет границу между “своими” и посторонними путем утаивания и обмана. Стратегия отно- шений клиент—патрон... строится на покро- вительстве некоего обладающего властью патрона, который обеспечивает, обычно за весьма приличную мзду, защиту от других потенциальных грабителей. Притворство предполагает некоторый, минимально необходимый уровень согласия с требова- ниями и инструкциями правителей, чтобы избежать жесткого контроля и экспро- приации» 10.

По сути, все эти стратегии представляют собой бегство от политики, потому что в системе, где они практикуются, полити-

ка — это игры хищников. Иными словами, то, что мы наблюдаем в России, можно интерпретировать как естественную реак- цию и на правила поведения, работающие против сообщества и способствующие авто- ритаризму, и на способы реализации этого авторитарного правления. В таких условиях демократизация может быть описана как реинтеграция граждан в политику путем восстановления значимого политического сообщества:

 

«В той степени, в которой люди встраива- ют свои доверительные сети в публичную политику, они начинают хотя бы отча- сти рассчитывать на эффективность государственного управления для поддер- жания этих сетей. Они также получа- ют влияние, как индивидуальное, так и коллективное, благодаря своему участию

в доверительных сетях, которые, в свою очередь, опосредуют связи с государством... У них возникает постоянная заинтере- сованность в качестве государственного управления.

 

Ставки в политической игре приобретают ценность. Уплата налогов, покупка государственных ценных бумаг, передача частной информации официаль- ным органам, возможность рассчитывать на получение от государства законных льгот, предоставление государству права рекрутировать членов сообщества на военную службу — все это закрепляет заин- тересованность в качественной работе государства и стимулирует активное уча- стие в переговорах об условиях исполнения государственных обязательств» 11.

Итак, предположение, будто правила выводятся из ценностей, на которое опира- ются многие приверженцы нормативной

и «исторический» теории, на наш взгляд, является ошибочным. На самом деле все наоборот: правила пишутся для того, чтобы сделать взаимодействие людей более эффек- тивным и предсказуемым (по крайней мере, для тех, кто пишет правила). Со временем, когда они оказываются достаточно выгод- ными для достаточно большой (или доста- точно влиятельной) группы людей в сообще- стве, они трансформируются в ценности. Заключительный раздел данной статьи мы посвятим обсуждению вопроса о том, какие факторы в России могли бы способствовать переходу от господства индивидуального к коллективным ценностям.



россия-2020: сценарии будущего

 

Если смотреть из той точки, в которой мы находимся сегодня, будущее развитие может происходить по одному из двух сценариев. Первый — инерционный, в рамках которо-

го нынешние тенденции будут продолжать действовать, пока не приведут к открытому кризису; и второй, который предусматривает изменение некоторых ключевых факторов

и движение по более оптимистическому пути. Я начну с первого, который буду счи- тать базовым. Слово «инерционный», одна- ко, не означает «статичный»: социальные процессы не могут просто стоять на месте,

и невозможно себе представить, чтобы в бли- жайшие десять лет не произошло никаких изменений. Скорее всего, изменения будут,

и даже существенные.

 

В рамках инерционного сценария сохраняются все описанные выше феномены: агрессивная неподвижность, отчуждение между государством и обществом, нарастание социальных трений, рост индивидуальной модернизации и наличие консервативного электората, готового отстаивать статус-кво. По мере того, как ретроградный государ- ственный аппарат будет становиться все менее эффективным, а сохранение полити- ческой и экономической монополии сведет и без того низкий экономический рост почти к нулю, социальные трения будут усугубляться, и государству станет все труднее поддержи- вать удобное для него состояние отчуждения от собственных граждан.

 

В какой-то мере мы уже сейчас можем наблюдать развертывание этого сценария.

 

В националистических протестах, вспыхнув- ших в Москве в декабре 2010 года, прояви- лись практически все феномены, описанные выше. На Манежной площади собрались сотни и тысячи протестующих, среди кото- рых многие ощущают себя жертвами марги- нализации и относительной обездоленности, поскольку экономическое процветание,

столь явно бросающееся в глаза в столице, для них остается недоступным. Они яростно выдвинулись в общественное пространство, заявляя свое право на долю в общем достоя- нии. Власти их полностью проигнорирова- ли. Президент Дмитрий Медведев сначала сообщил в Твиттере о своих впечатлениях в связи с концертом Элтона Джона и только потом упомянул о волнениях в центре сто- лицы, добавив расплывчатое обещание, что виновные будут наказаны. Премьер-министр Владимир Путин в течение нескольких дней практически хранил молчание по этому пово- ду. Однако в конце концов власти все-таки не смогли остаться на позициях самоустране- ния: против протестующих были использова- ны силы ОМОНа и предприняты политиче- ские действия.

Однако из происшедших событий можно сделать и более широкий вывод: общее достояние, как и природа, не терпит пустоты. Люди, будь то обычные граждане или элита, могут временно пребывать в заблуждении, будто территория, расположенная между

их частными пространствами, — улицы, по которым они ездят, метро, которым они поль- зуются, площади, по которым они прогули- ваются, — пустая, безвоздушная и беззвучная, но на самом деле это не так. Появление про- тестующих на улицах и в метро, повсемест- ная, но обычно невидимая угроза насилия и персонального ущерба, вкупе с отсутствием доверия к источникам информации, на какое- то время превратили общественное про- странство в джунгли, в дикое поле, где жизнь по-гоббсовски «мерзкая, жестокая и корот- кая». И пока сами протестующие не разо- шлись по домам, ни у кого — ни у общества, ни у государства — не оказалось ресурсов, необхо- димых для восстановления порядка.

Вернемся к сценарию: нарастание напря- женности в конечном счете подталкивает государство к тому, чтобы более активно выстраивать отношения с обществом —



сначала устанавливая правила для защиты привилегий элиты, а потом регулируя соци- альные отношения, чтобы поддерживать ста- бильность. Но поскольку внутри самого госу- дарства ничто не меняется — активный кон- сервативный электорат достаточно силен, чтобы преодолеть любое давление со сто- роны более творческих и предприимчивых социальных групп, чьи политические связи с Россией становятся все слабее, — в результате происходит не деприватизация, а репривати- зация общего пространства. Таким образом, люди, не относящиеся к элите, сначала, во имя гармонии и стабильности, выталкивают- ся из общего пространства, а затем постепен- но оказываются от него полностью отрезаны, поскольку «захваченное» государство пере- распределяет выгоды от общественного про- странства в пользу элиты.

 

Но разве нельзя представить себе, что рос- сийские граждане, видя, как общее простран- ство все в большей степени оккупируется элитой, в конце концов начнут действовать

и потребуют изменений, как это сделали тунисцы и египтяне в январе—феврале 2011 года? Теоретически — можно. Неспособность россиян (а в действительности — граждан слаборазвитых стран во всем мире) осознать «достаточную» ценность общего достояния часто объясняется бедностью, которая в теории побуждает человека ставить частные материальные интересы выше универсаль- ных и эфемерных. К сожалению, бедность (или более широко — обездоленность) в России и ее воздействие на участие граж-

дан в политике изучены недостаточно; для обоснованных выводов не хватает точных научных данных. Однако исследование, про- веденное в Индии, показало, что нет прямой корреляции между бедностью и отсутстви- ем спроса на демократию, а также уровнем «политической эффективности и... участия в политике». Зато имеет место значимая кор- реляция спроса на демократию с уровнями

образования, информированности, социаль- ного капитала и доступа к политическому уча- стию, чиновникам, органам власти и инсти- тутам власти. Аналогичные результаты были получены в странах Африки и других частях Южной Азии (12). События начала 2011 года в Северной Африке подтверждают достовер- ность этих результатов.

Однако все не так просто. Восстание снизу вызовет реакцию сверху. Действительно,

как утверждает Адам Пшеворский, проблема соотношения бедности и демократии — это не проблема бедных, а проблема богатых:

 

«Все более широкое политическое участие бедных представляет угрозу для демокра- тии только в ситуациях, когда элиты, опасаясь радикального перераспределения благ, склоняются к отказу от демокра- тии. Для самих бедных демократия, возможно, единственное эффективное средство для получения желаемого. Однако если они действуют слишком решительно, они могут потерять даже этот шанс» (13).

 

Ситуация, которая сложилась в России, почти в точности соответствует описанию Пшеворского. Можно ожидать, что медленно развивающийся кризис будет способствовать расколу элит: те группы, которые в меньшей степени уверены в будущем, будут либо выхо- дить из системы, либо добиваться постепен- ных изменений, подобно тому, как это делало так называемое «поколение шестидесятни- ков» в СССР, сначала воодушевленное хру- щёвской оттепелью, а затем разочарованное брежневским застоем. Но подобные вялоте- кущие политические процессы с точки зре- ния масс будут выглядеть как инерция (что, в общем, соответствует действительности), и в случае массового протестного движения его участники не станут делать различий между более и менее консервативными членами старой гвардии (в 1990-е годы российское общество уже попыталось провести такое различие, но сегодня подавляющее большин- ство россиян твердо убеждено, что это было совершенно бессмысленно). В результате элита снова консолидируется (возможно, за вычетом ее незначительной части, которая дезертирует с корабля) для защиты своего статуса и привилегий и для противостояния мобилизованным группам общества, исход которого предсказать очень трудно.

 

Таким образом, данный сценарий пред- ставляет собой доведенное до предела отчуждение, с последующим конфликтом

половиной» ключевых социальных феномена остаются без изменения, но с одним решаю- щим отличием. В начале второго десятилетия ХХI века, скажем, в 2011-м или в 2012 году, российское правительство, столкнувшись

с нарастанием социального (а в действи- тельности внутриэлитного) напряжения на фоне безуспешных попыток добиться ста- бильного роста экономики, возьмет курс на максимальную экономическую интеграцию

с Западом, особенно с Европейским союзом, и ЕС пойдет ей навстречу. Россия вступит во Всемирную торговую организацию, заключит

“Активный консервативный электорат достаточно силен, чтобы преодолеть любое давление со стороны более творческих и предприимчивых социальных групп”.

и втягиванием государства в бесполезное и контрпродуктивное авторитарное взаимо- действие с обществом. В результате к 2020 году Россия превращается в сильно раздро- бленное политическое и социальное про- странство с застойной экономикой и крайне низким уровнем идентификации россиян с государством, гражданами которого они фор- мально являются. Но из-за вышеупомянутой агрессивной неподвижности как масс, так

и элиты единственный путь выхода из этой ситуации пролегает через глубокий и дли- тельный кризис: для того, чтобы изменение показалось желанной перспективой, удар по индивидуальному благополучию граждан дол- жен быть сокрушительным. Однако посколь- ку изменения будут происходить в атмосфере политического отчуждения, отсутствия под- линной общественной сферы и отсутствия легитимных и укорененных горизонтальных социальных институтов, вероятность того, что перемены окажутся демократическими, очень мала.

 

Второй, более «оптимистический» сцена- рий тоже исходит из того, что все «четыре с

с ЕС договор о свободе инвестиций и торгов- ли, отменит визы для граждан ЕС, а ее граж- дане получат право ездить без виз в Европу. Со временем все большее число российских граждан станет использовать обретенный беспрепятственный доступ в европейское пространство и формировать институциона- лизованные отношения и стратегии для обу- чения, предпринимательства, инвестиций, а также для других целей, тем самым компен- сируя отсутствие институтов в собственной стране.

Люди, стремящиеся к активной деятель- ности в самых разных сферах, будь то бизнес, образование, научные исследования и даже государственное управление, не испытывают недостатка в хороших идеях. Чего им дей- ствительно не хватает, так это институцио- нальной среды, в которой вложение капитала в осуществление этих идей в самой России было бы перспективным делом. Этот «дефи- цит» не компенсируется поддержкой проекта «Сколково» и других официальных проектов «модернизации». Нет никаких оснований полагать, что новые институты, созданные



в России под лозунгом модернизации, будут по своей сути отличаться от тех, что уже существуют — и допускают извращение зако- нов и манипулирование ими, наделяя чинов- ников практически неограниченной властью и лишая гражданских прав обычных россиян.

До сих пор проблема «демократизации» России рассматривалась, главным образом,

с точки зрения того, кто может стать потен- циальным стейкхолдером новых институтов и как можно попытаться мобилизовать их для преобразования существующих институтов.

 

Недостаток этой концепции состоит в игно- рировании важнейшего факта: у существую- щих институтов уже есть свои собственные стейкхолдеры, которые, в отличие от потен- циальных стейкхолдеров пока не созданных институтов, уже обладают значительной властью. Однако при снижении барьеров для индивидуальной интеграции россиян, живущих в России, в европейское институциональное пространство они могли бы становиться стейкхолдерами европейских институтов. Некоторые россияне уже сейчас обращаются в лондонские суды для разрешения коммер- ческих споров и в Страсбургский суд для защиты своих прав. Российские бизнесмены активно пользуются европейской финансо- вой системой. Кроме того, и представители элиты, и другие достаточно обеспеченные граждане пользуются европейской инфра- структурой образования, здравоохранения и отдыха.

Конкретные формы в значительной степени будут зависеть от творческого потенциала тех, кто определяет политику Европы. Но если все большее число росси- ян, и прежде всего бизнесмены и ученые, обладающие возможностями для иницииро- вания изменений дома, в России, получат преимущество в виде доступа к стабильным, удобным и простым в использовании евро- пейским юридическим и другим институ- циональным структурам для поддержки

капиталовложений в их собственные идеи

и стратегии, это будет иметь два важных следствия внутри страны. Во-первых, благо- даря этому представители среднего класса России, интегрированные в глобальный мир и имеющие широкие международные связи, смогут упрочить собственное благополучие и приобрести больше влияния (члены рос- сийской элиты России, интегрированные в глобальный мир, уже и так богаты и сильны) по сравнению с консервативным большин- ством. В результате это будет способство- вать их постепенному выходу из описанного выше состояния агрессивной неподвижно- сти. Важно, что интегрированные граждане таким образом получат для своего благо- получия институциональную базу, которой не имеют неинтегрированные граждане, что позволит повысить привлекательность интеграции для других групп населения и указать реалистичный, достижимый и, что очень важно, институционализованный путь к достижению успеха.

Вторым важным следствием стала бы возможность привлечь больше внимания к упущенной выгоде, к тем потерям, которые эти самые интегрированные граждане несут из-за того, что в России отсутствуют эффек- тивные институты. Даже в случае снижения барьеров для интеграции с Европой транс- акционные издержки, связанные с использо- ванием европейских институтов, все равно будут выше, чем при использовании анало- гичных отечественных институтов — если бы они существовали в России. В результате стал бы расти запрос на институциональные реформы и гармонизацию институтов, при- чем эти требования не носили бы открыто политический характер, но могли бы воз- родить у россиян интерес к общему достоя- нию и, таким образом, к «со-общности». Тем самым российские граждане увидели бы, что интерес к общественному благу разделяется многими.



Природа неподвижности российского общества

 

Вкупе это могло бы привести к формирова- нию консолидированной коалиции за переме- ны, которая стала бы постепенно втягивать ретроградное и сопротивляющееся (но не готовое к насильственным решениям) государ- ство в модернизацию. Это будет трудная доро-

га, и к 2020 году она не будет пройдена, но если Россия и ее партнеры открыты для интегра- ции — и если мы откажемся от привычной логики, будто демократизация является необ- ходимым условием интеграции, — инерцию, быть может, все-таки удастся преодолеть.

 

 

ПримеЧания 1 См., например, недавно опублико- ванный обширный коллективный труд: Democracy and Authoritarianism in the Postcommunist

World / V. Bunce, M. McFaul, K. Stoner-Weiss (eds) (Cambridge Univ. Press, 2010), посвященный политическому транзиту: из 12-ти глав только в одной говорится собственно об обществе, да и в той, написанной Цветой Петровой, речь идет о Болгарии.

2 На системный характер манипулирования соблюдением и несоблюдением правил обраща- ет внимание Кирилл Рогов. См.: Рогов К. Режим мягких правовых ограничений: природа и послед- ствия. 2010. 22 июля (http://www.inliberty.ru/ blog/krogov/2471). Его анализ созвучен некото- рым соображениям автора.

3 Burawoy M., Krotov P., Lytkina T. Involution and destitution in capitalist Russia // Ethnography. Vol. 1. No. 1. July 2000. P. 43—69.

4 Передача «Дым Отечества» на Радиостанции «Эхо Москвы» 22 декабря 2009 года. Стенограмму см.: http://www.echo.msk.ru/programs/ smoke/642304-echo/

5 Migdal J. State in Society. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2001. P. 11.

6 Shils E. Center and Periphery: Essays in Macrosociology. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1975. P. 138. Цит. по: Migdal J. Op. cit. P. 6.

7 Migdal J. Op. cit. P. 190.

8 Anderson D. G. Bringing Civil Society to an Uncivilised Place // Civil Society: Challenging Western Models / C. Hann, E. Dunn (eds).

L.: Routledge, 1996. P. 115.

9 Levi M. Consent, Dissent, and Patriotism. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1997. P. 21. Цит. по: Tilly C. Trust and Rule. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2005. P. 19.

10 Tilly C. Op. cit. P. 83—84.

11 Ibid. P. 135.

12 Krishna A. Do Poor People Care Less for

Democracy? // Poverty, Participation, and Democracy / A. Krishna (ed.). Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2008. P. 92.

13 Przeworski A. The Poor and the Viability of Democracy. // Poverty, Participation, and Democracy. P. 126

 

Источник: http://cat4chat.narod.ru/files/russian_catatonia.pdf 

Опубликовано на www.vakurov.ru