|
Часть 1
Мне и сейчас снится детство. Я не знаю, сколько мне лет, но снится обычная жизнь, ежедневные бытовые мелочи. И тут я просыпаюсь. И какой бы старой я ни была, я до сих пор плачу.
В 1933-м немногие из еврейских семей в Германии, Австрии и Чехословакии предвидели, как круто вскоре изменится их жизнь. Дети не представляли, как скоро закочится их детство.
Лори Кан, Бреслау, Германия: Я была очень счастливой маленькой девочкой. Мой отец души во мне не чаял, никогда не сердился, что бы я ни сделала. Мы вместе ходили по магазинам, и мне очень нравился один костюм, костюм для дамы, а я была еще ребенком. И я всё говорила, мол, папа, как бы я хотела этот костюм. И одажды он сказал «Давай зайдем», и я сказала «Это для взрослых», он ответил «А давай зайдем». И мы вбежали туда, и с меня сняли мерки и сшили этот костюм на меня, и когда я пришла домой, моя мать была в ужасе: «Зачем ты покупаешь ребенку взрослые вещи, они ей ни к чему!». И он ответил: «Она моя любимица, что захочет – всё достану».
"В чужие руки: Истории киндертранспорта" - так называется этот потрясающий документальный фильм.
Перевод под катом после каждого ролика.
Часть 1-я
http://vimeo.com/26053089
Курт Фушель, Вена, Австрия: Мои родители были людьми средего класса. Отец был небольшим начальником в банке, мать не работала. И я был очень желанным первым ребенком, им обоим было примерно по тридцать. У нас была очень хорошая квартира в Вене, высокие потолки, помню, что было много света, большие окна. И, наверное, я был избалован. Вдобавок к ним, конечно же, была неизбежная няня, обычная в те времена. Моя бабушка часто приходила, она жила недалеко. И очень во многом это была идеальная жизнь, и я и впрямь был центром вселенной.
Эва Хейман, Челаковице, Чехословакия: У меня были мама, папа и сестра на четыре года младше меня. У нас было очень счастливое детство, беззаботное детство. Отец всю неделю был занят, но когда он был дома, то часто брал меня на прогулки вдоль реки, и говорил обо всем. И это сблизило нас. Я чувствовала, что мы с папой оберегали маму и сестру. Хоть и не знала, от чего мы их оберегали.
Урсула Розенфельд, Квакенбрюк, Германия: Мне было почти восемь лет, когда Гитлер пришел к власти. У меня в школе были друзья, и мама каждый раз устраивала мне день рождения. Накрыли стол, я вся в предвкушении. Никто не пришел. Ни один ребенок не пришел ко мне на день рождения. И это был первый сильный удар. Я знаю, это кажется пустяком, но так впервые понимаешь, что такое остракизм, что ты не такой как все.
Для еврейских детей жизнь под властью Гитлера становилась всё более изолированной, ощущалась всё возрастающая угроза. Пока нацисты лишали родителей работы и гражданства, детей постепенно исключали из школ, изгоняли из парков, театров, бассейнов.
Лоррейн Оллард, Фюрт, Бавария, Германия: Меня чрезмерно оберегали из-за нацистской опасности вне дома и очень любили. Мама сидящая у папы на коленях было обычным делом, и я обязательно присоединялась к ним из ревности – я тоже должна была сидеть у него на коленях. Отец считал, что ему поздно начинать сначала. И хотя он прекрасно говорил по-английски, он считал, что недостаточно молод, чтобы начинать новую жизнь на новом месте. И еще он говорил, что его отец и дед родились в этой стране, и всё обязательно изменится, не может быть, чтобы этот сумасшедший Гитлер долго продежрался у власти.
Джек Хеллман, Танн, Германия: Я боялся каждого дня. Ужасно не хотел идти в школу. Однажды я шел по улице, шесть или семь мальчиков подошли ко мне, назвали меня еврейским ублюдком, накинулись на меня и бросили меня в витринное стекло. Я очень сильно порезался, и мне наложили швы в больнице. И я больше не хотел идти в школу. Я чувствовал постоянную угрозу.
Набрав силу, Гитлер начал искать возможности расширения германского могущества за пределы ее границ. В марте 1938-го немецкие войска вошли в Австрию и без единого выстрела присоединили ее к Рейху.
Лора Сигал, Вена, Австрия: Когда наступает катастрофа, первым делом – ничего не меняется. Ты думал, что будет драма – а вместо нее пижама, ты произносишь молитву «Шма» и ложишься спать и думаешь, что всё не так страшно. Но наутро мы с родителями вышли на улицу – улицы были полны людей в воейнной форме, которую я раньше не видела. Молодежь носила красные повязки со свастикой на руках, я не знала, что они означают, они вытягивали руки в гитлеровском салюте, и повсюду были флаги, эти новые красные флаги с белым кругом и свастикой. Я впервые ощутила, что что-то не так, по тому, как быстро родители отвели меня обратно домой.
Надпись: «Евреям и полуевреям – немедленно явиться к директору.»
Курт Фушель, Вена, Австрия: Неожиданно я больше не мог посещать свою школу. И меня отправили во временную школу в конце трамвайной линии. И я ездил один, хоть мне и было всего семь лет. И я доехал до последней остановки и дошел до школы. И мои родители узнали, что пока я ехал, я рассказал всем обо всех нехороших делах, творимых Герром Гитлером (я думал, что Герр это его имя, конечно). И моим родителям сказали, что мне лучше не ездить одному. И с тех пор меня сопровождал отец. Он ничего не сказал, но он дал понять, что не стоит повсюду рассказвать, какой плохой человек Герр Гитлер.
В течение недель после аннексии, нацистские власти ввели на территории Австрии все антиеврейские законы, на установление которых в Германии ушло пять лет.
Роберт Щугар, Вена, Австрия: С выходцами из Вены всё произошло очень резко. Я ощутил реальность в полной мере, когда родители заговорили о продаже квартиры. О том, что мы должны уехать. Всё упало. Всё посыпалось. Всё, что я знал, всё надо было оставить и уехать. Это, наверное, было самым сильным ударом. […] Больше ничего этого не будет. Моя мама была энергичной женщиной и понимала, что надо что-то делать. И было принято решение уехать в Англию и работать домашней прислугой, потому что англичане принимали молодых женщин, которым было нетрудно устроиться на работу. План был такой, что она поедет первой и потом перевезет меня и папу.
Лора Сигал, Вена, Австрия: Помню, что в это время все разговоры взрослых были только о том, как уехать из Вены. Интересно, что сейчас нас спрашивают, почему мы не уехали. И когда я думаю, что означало это "уехать", насколько невозможно было уехать. Во-первых, нужен был спонсор в той стране, в которую вы ехали, который бы гарантировал, что вы не станете обузой правительству, вам надо было получить въездную визу из госдепартамента или правительства, затем надо было получить разрешение на выезд от нацистов, и всё это надо было сделать одновременно, потому что у документов были сроки годности, и собрать всё в срок удавалось редко. Но самым трудным было найти страну, куда ехать. Обсуждались такие страны: Аргентина, Уругвай, Парагвай, Венесуэла, Шанхай, Куба, Доминиканская Республика. Я помню, как мы с отцом пришли в американское консульство. Очередь заворачивала на следующую улицу, вилась по лестнице, по комнате. Это был конец лета 1938-го, я приехала в Соединенные Штаты 1-го мая 1951 года. Квота, очередь, растянувшаяся на 13 лет.
Едва немецкие войска вошли в Австрию, Гитлер потребвал аннексии Судет у Чехословакии. Он настаивал на том, чтобы область, где жили больше трех миллионов этнических немцев, получила разрешение отделится и вступить в Рейх. 1-го октября по международному соглашению немецкие войска вступили в Судеты, присоединив к Рейху одну пятую Чехословакии и открыв путь к дальнейшему расчленению этой страны.
Эва Хейман: С этого момента все ждали, что будет дальше. Отец был оптимистом, его партнеры во Франции написали ему, что будет плохо, и советовали ему уехать, но он сказал, нет, такого не может случиться. Он верил в людей. Он любил говорить, что лучше верить в людей и разочаровываться, чем жить, не веря.
Меньше чем через полгода Гитлер уничтожит Чешское государство. А пока нацисты продолжают гонения на евреев. В ноябре они организуют жестокий погром, названный позже «Kristallnacht» - хрустальная ночь.
9 ноября 1938 года.
Урсула Розенфельд, Квакенбрюк, Германия: Той ночью мне снился странный сон, о том, что папу...
Часть 2-я
http://vimeo.com/26053153
Часть 2
Урсула Розенфельд, Квакенбрюк, Германия: ...арестовали. А вечером я последний раз в жизни ужинала с моим отцом. Я смотрела на него и думала, что никогда до сих пор не вглядывалась в черты его лица, знаете, как смотрят на кого-то очень внимательно. Что-то подсказало мне, что надо запечатлеть в памяти его образ.
Хейди Эпштейн, Киппенхайм, Германия: Перед сном отец очень строгим голосом сказал мне: «Если ночью ты услышишь странные звуки, сразу спрячься в шкафу в прихожей.» И я спросила: «Почему?» И хотя обычно отец всегда отвечал на мои вопросы, но в этот раз он сказал: «Не задавай вопросов, делай, что тебе говорят.»
Лоррейн Оллард, Фюрт, Бавария, Германия: В два часа ночи меня разбудил ужасный стук в дверь. В дверях стояли два нациста и кричали: «Вы все арестованы, одевайтесь и идите с нами.» Помню, что ночь была холодная и темная, и мы все отправились на сборный пункт, большую площадь, и там были просто тысячи евреев, тысячи. Знакомые и незнакомые. Людей избивали, люди плакали. По-моему, все оцепенели от страха. Еще я очень живо помню, как избивали какого-то рабби. Они достали священные свитки из синагоги, и, кажется, топтали их.
Джек Хеллман, Танн, Германия: Я как обычно поехал в школу на велосипеде. По пути не осталось ни одного еврейского магазина, в который бы ни вломились. Товар либо валялся на улице, либо был полностью разграблен. Ближе к школе я увидел огромные столбы дыма там, где стояли две большие франкфуртские синагоги. И я видел, что они горели (***вообще, по карте судя, от Фракнкфурта до Танна километров сто***).
Урсула Розенфельд, Квакенбрюк, Германия: Наша школа была как раз напротив синагоги. Меня вытащили из школы с вереницей детишек, все высыпали на детскую площадку – смотреть на этот пожар. И вдруг кто-то сказал: «О! Она же еврейка! Давайте и ее бросим в огонь!» Не знаю, как я добралась до дома, до сих пор не знаю. А дома мать была в совершенном потрясении – арестовали отца. Мой папа был человек откровенный, и когда они прибыли в Бухенвальд, и у всех отобрали шнурки от ботинок, он возмутился, сказав, что нельзя так со стариками обращаться. И его забили насмерть у всех на глазах – чтобы неповадно было. И продали нам - за деньги - пепел отца. И мы похоронили его на еврейском кладбище, но, разумеется, мы никогда не узнаем, действительно ли это пепел отца.
Хейди Эпштейн, Киппенхайм, Германия: Мы услышали громкий стук в дверь на первом этаже. И тетя, мама и я побежали наверх на чердак. Мы спрятались там в старом шкафу, и я помню, что ощущение было, будто я просидела в нем всю жизнь. И еще я помню, что шептала матери: «Я хочу выбраться отсюда, не просто из шкафа, я хочу выбраться из Германии.»
Мировое возмущение последовало быстро, тем не менее, одна лишь Британия согласилась ослабить иммиграционный контроль и только лишь в отношении детей, т.к. те не представляли угрозы британскому рынку труда и государственному бюджету. Через несколько дней после нацистского погрома еврейские лидеры Англии встретились с премьер министром Чемберленом и убеждали его впустить в страну детей – и евреев и христиан, без сопровождения взрослых, в возрасте до 17 лет. Шесть дней спустя к еврейскому руководству присоединились квакеры – и представили на рассмотрение правительства конкретный план спасения, который бы финансировали организации помощи беженцам и религиозные организации. В тот же день Палата общин обсудила и приняла этот план.
Норберт Вольхейм, организатор киндертранспорта, Берлин: Мой вожатый сказал: «Позвони Отто Гиршу, у него для тебя есть работа». Так мы встретились (5:39) и он сказал, слушай, у меня просьба. Нам сообщили, что британское правительство и Палата Общин обсудили судьбу евреев в Германии после всех этих публикаций. И они обсудили и пришли к решению принять детей на определенный срок […] подумай, чем ты можешь помочь.
В то время, как из Германии и Австрии уже начали отправляться поезда, тысячи беженцев из Судет продолжали уезжать в Прагу. Николас Уинтон, английский биржевой маклер, приехал к другу (***в Чехословакию***), предложившему ему увидеть своими глазами, как обстоят дела. Вместе с Дорин Уорринер из британской комиссии помощи беженцам из Чехословакии он объездил лагеря беженцев.
Николас Уинтон, Великобритания: Мы чувствовали, что ситуация требует гораздо более срочных мер, чем считали в Лондоне. Дорин Уорринер сказала мне: «Я не знаю, что делать с детьми.» И я ни с того ни с сего ответил: «Если по возвращении в Англию я получу разрешение министерства внутренних дел, то мы попробуем привезти сколько-то из них в Англию.» В министерстве внутренних дел мне сказали, что при определенных условиях, я могу привезти с собой сколько угодно детей. Нам надо было найти кого-то, кто внесет 50 фунтов на их обратный билет домой, это в переводе на нынешние деньги около тысячи фунтов, приличная сумма. И затем я должен был найти семью для каждого ребенка. Это, конечно, было нелегко, но и не так уж трудно. Для ребенка намного легче найти семью, чем для взрослого. Я пытался привлечь Америку, обращался ко многим сенаторам, получил множество ответов, как они обеспокоены, и миллион причин, по которым они ничего не могли сделать.
В Соединенных Штатах проект Конгресса о принятии двадцати тысяч детей умер в комитетах. Одним из аргументов против него был тот, что принять детей без родителей противоречило бы законам Бога.
Лора Сигал, Вена, Австрия: Отец сказал: «Мы с мамой не можем уехать, а ты уедешь.» Я сказала: «Как это я уеду, куда?» «Ты поедешь в Англию,» - сказал он. «Когда?» «В четверг.»
Франци Гроссман (мать Лоры Сигал): Я знала, что она должна ехать, я хотела, чтобы она поехала, но я не представляла себе, как я дам разрешение на ее отъезд. Муж сказал: «Она должна ехать.» И не слушал меня. Он просто всё подготовил сам. И в итоге оказалось, что он был прав. Но боль невообразимая, ее невозможно описать.
(9:40)
Александр Гордон (Абраша Горбульский), Гамбург, Германия: Мой отец умер, когда мне было три года, мать – она работала, и я вырос в детдоме. Когда по всей Германии арестовывали польских евреев, я узнал, что мать депортировали, и я остался один, у меня не было никого, ничего. И я пришел в управление общины и там была чудесная женщина, она сказала: «Абраша, что ты тут делаешь, где твоя мать?» И я сказал: «Мать депортируют.» И она мне говорит: «Знаешь что, есть такая возможность, мне кажется, ты должен ею воспользоваться» Это был киндертранспорт. И она сказала: «Записывайся немедленно, ты же совсем один, что ты будешь делать?» И я сказал: «Ок, я поеду в Англию.» Раз плюнуть, буквально.
Урсула Розенфельд, Квакенбрюк, Германия: Оглядываясь в прошлое, я думаю, что я и моя сестра выжили благодаря смерти отца. Потому что в программу киндертранспорт отобрали тех детей, у кого не всё было благополучно. Тех, кто потерял родителей, или тех, чьи родители больше не могли о них заботиться.
Эва Хейман, Челаковице, Чехословакия: Мать пришла домой и сообщила, что записала нас. И дня через четыре пришел положительный ответ для меня, а где-то через неделю – для моей сестры. И теперь мы обе могли ехать. Это, должно быть, было очень трудным решением – отпустить нас обеих. До отъезда было где-то две недели, и в эти две недели мать и отец пытались дать нам наставлений на всю жизнь.
Джек Хеллман, Танн, Германия: Моя бармицва была через месяц после хрустальной ночи, на чердаке, без отца, он еще был в концлагере, с одной только мамой. Настроение было ужасное. Никакого праздника по окончании, ничего. Прочитал свой отрывок из Торы, и всё. Нам еще повезло, что собрался миньян. Разумеется, я полагал, что чем скорее мы уедем из Германии, тем лучше. Наша сестра-хозяйка написала барону Джеймсу де Ротшильду, не примет ли он всех ее мальчиков числом двадцать четыре, ее мужа, ее саму и двух ее дочерей. И в январе он ответил, что примет.
Берта Левертон, Мюнхен, Германия: Англию мы представляли себе страной лордов и леди - из-за газетных фотографий короля и королевы и двух маленьких принцесс. Мы видели эти фотографии в новостях, вот они на коронации в своих горностаевых мантиях и в коронах, и мы всерьез думали, что в Англии все люди так одеваются. Ну не каждый день, но иногда, по воскресеньям. Примерно такой мы ожидали увидеть Англию
Лоррейн Оллард, Фюрт, Бавария, Германия: (13:29) Мне было сказано, что так лучше всего, и что мне еще повезло, ведь все вокруг искали, куда бы пристроить своих детей, а мне вдруг представляется случай поехать в Англию. Экая я везучая.
Хейди Эпштейн, Киппенхайм, Германия: Мои родители говорили, что я смогу снова пойти в школу, выучу новый язык, что в Лондоне я буду ездить в метро. Рисовали красивую картину, постоянно повторяя «и вслед за тобой приедем мы». Однако за несколько дней до отъезда я обвинила родителей в том, что они хотят от меня избавиться. Я сказала им: «На самом деле я подкидыш, и теперь вы хотите от меня избавиться. Вы меня удочерили, и я вам больше не нужна.» И я наверное очень очень глубоко ранила моих родителей.
Поскольку политика Германии с 1938 года состояла в форсировании еврейской эммиграции, нацисты охотно отпускали детей, если те не брали с собой никаких ценностей. Каждому ребенку разрешалось взять один чемодан, одну ручную кладь и десять рейхсмарок.
Часть 3-я
http://vimeo.com/26053196
Часть 3
--- У нас было четыре дня, чтобы собраться и уехать. И родители так были поглощены сборами, вещами, что, по-моему, ни у них ни у меня не осталось времени на то, чтобы осознать происходящее.
--- Моя мать с любовью вышила наши имена на всей нашей одежде, даже на носовых платках, на каждом носке, на всём.
--- Кажется, я взяла плюшевого мишку. Мама всегда спала на маленькой подушке поверх большой и я попросила разрешения взять ее с собой, и она сказала «конечно».
Эва Хейман, Челаковице, Чехословакия: Мама справила нам обеим новую одежду. У нас в доме жила портниха, которая всё сшила для нас. У меня на шее – т.к. мы были крещены в надежде, что это как-то нам поможет – был крестик, и слоник, и не звезда давида, а ангелочек, и я надела их всех вместе, решив, что Всевышний решит, к какой вере мне принадлежать. Вот всё, что я запомнила.
Лора Сигал, Вена, Австрия: Я помню последний вечер, все двоюродные братья-сестры, все тетушки пришли попрощаться. И одна из тетушек, у которой были близнецы, страшно злая на моих родителей за то, что те сумели отправить меня и не сумели отправить ее детей. Горе, паника и ярость царили в комнате. И в какой-то момент отец поставил меня перед собой между колен и сказал: «Когда ты прибудешь в Англию, у каждого встречного англичанина проси вывезти мать и меня и бабушку с дедушкой (*** из Австрии ***). » И поскольку та тетушка была настолько огорчена, он сказал «и детей тетушки такой-то.» И вскоре у меня уже был список людей, которых я – десятилетняя – пообещала спасти от Гитлера.
Отправка началась в декабре, через каких-то три недели после нацистского погрома (*** после хрустальной ночи ***). Небольшое количество детей путешествовало на самолетах, большинство же ехало поездами. Некоторые поезда отправлялись днем, многие – в глухую ночь.
Лора Сигал, Вена, Австрия: Каждому ребенку давали номер. Мой номер – я помню до сих пор – был сто пятьдесят второй. И этот номер каждый надевал на шею, и такой же номер прикрепляли к нашим чемоданам. (3:25) И вот мы стояли группами по, кажется, пятьдесят, вместе с родителями. И моя мать поддерживала со мной разговор, так, будто происходило нечто интересное. Но я помню, что на ней была шуба с лисьим воротником, и ее лицо было в этом воротнике. И я помню, что, хотя речь ее была такой, будто всё было как обычно, ее лицо, я помню, было горячим, красным и горячим.
Берта Левертон, Мюнхен, Германия: Все родители обещали своим детям: «Мы скоро приедем к тебе.» Как бы иначе им удалось уговорить маленьких детей сесть в этот поезд. «Дай нам несколько недель, и либо всё устаканится, и ты вернешься, либо мы приедем к тебе.» Это обещание дал своему ребенку абсолютно каждый родитель.
Норберт Вольхейм, организатор киндертранспорта, Берлин: И вот пришло время сказать родителям, слушайте, вам нельзя на платформу, полиция не разрешит, вы должны попрощаться здесь. И я сел на стул и обратился к народу. Не знаю, откуда я набрался мужества. Но я сказал родителям: «Время последнего прощания.»
Берта Левертон, Мюнхен, Германия: Они не хотели, чтобы простые немцы знали, что происходит. Потому что случалось, что родители рыдали и падали на платформе без чувств. И поэтому мы прощались в прихожей, и сцены были ужасны.
Инге Садан, сестра Берты Левертон: Когда мои сестра и брат ушли, все остальные родители горько плакали, и я боялась, я не хотела, чтобы заплакала моя мать, потому что она была очень сильным человеком, и я думала, что если заплачет и она, что-то ужасное случится. И я поглядывала на нее и повторяла«не плачь, не плачь, ты не заплачешь», и она не заплакала.
Александр Гордон (Абраша Горбульский), Гамбург, Германия: Я приехал на переполненную станцию (5:47) Все дети были с родителями, а я, конечно же, совершенно один. У мене не было ни родителей, никого, я стоял один с чемоданом. Не было плеча, на котором бы мне поплакать. Я уезжал, уезжал в Англию, а там будь что будет.
Лори Кан, Бреслау, Германия: Отец каждый день говорил: «Поппеле, я не хочу, чтобы ты уезжала, но я хочу, чтобы ты ехала, так лучше для тебя. » Настал назначенный день, и мы отправились (*** на вокзал ***), мама и папа зашли вместе со мной в поезд, положили наверх мой чемодан, мое место было у окна, а в немецких поездах были большие окна, и отец опустил окно вниз, так чтобы я могла свесится из окна, и он мог бы обнять и поцеловать меня. И я вижу, как лицо отца становится всё белее, я боюсь, что с ним что-нибудь случится, он так бледен, и бедной моей матери становится всё хуже и хуже, и я никак не дождусь уже отправки поезда, потому что не хочу этого запомнить. И человек махнул флажком, и поезд тронулся, и отец говорит: «Поппеле, дай мне руку.» И я держу руку и говорю: «Я должна отпустить, я должна отпустить.» «Нет, нет, нет, нет, я не хочу, чтобы ты уезжала, не хочу.» И уже мой отец, он не мог быстро ходить, он ходил с палочкой, и поезд двигался всё быстрее и быстрее, и он взял меня за руки и вытащил из окна. И я упала, я могла упасть между поездом и платформой, этого не случилось, но я ударилась до крови, и это было ужасно, я была страшно подавлена. А отец был на седьмом небе оттого, что его маленькая Поппеле, его девочка, снова с ним (8:03).
Урсула Розенфельд, Квакенбрюк, Германия: Расставание было ужасным. Я запомнила его на всю жизнь. Она всегда владела собой, всегда поддерживала нас, и вдруг сейчас она не скрывала своих чувств. И это было страшно, действительно страшно. Это лицо, на котором вся боль, вся агония, через которую она прошла. И я как сейчас вижу отца за тем (*** последним ***) ужином, и мне бы хотелось запомнить более радостный образ матери. Но это единственный образ, это искаженное лицо, полное муки... это так печально.
Эва Хейман, Челаковице, Чехословакия: Я помню, как я стояла у окна и махала и очень очень старалась верить, что мы вернемся, что мы уезжаем ненадолго. Но когда поезд тронулся, и они исчезли из виду, мы обе, Вера и я, плакали в колени друг друга. (9:29)
Хейди Эпштейн, Киппенхайм, Германия: Мои родители бежали за поездом по платформе, и я до сих пор помню слова, повторявшиеся в моей голове: ты уезжаешь, ты уезжаешь, ты уезжаешь. И я смотрела на их лица, и слезы текли у них по щекам. И я поняла тогда, что эти люди меня по-настоящему любят, что именно поэтому они отправляют меня отсюда. Я сразу же стала писать им и просила прощения за свои слова о том, что они хотели от меня избавиться.
Франци Гроссман (мать Лоры Сигал): В два счета исчез чемодан, ребенок, остальные дети – пустота. И мы развернулись и ушли домой. Молча. Это было ужасно.
Норберт Вольхейм, организатор киндертранспорта, Берлин: Дети уехали, но оставалась надежда, что родители последуют за ними, или они сами однажды вернутся. Что они увидятся снова. Я не понимал, я не мог понимать, что через полтора года с этой же самой станции поезда будут уезжать в другую сторону – на гитлеровские бойни.
Лора Сигал: Помню, весь тот день мы пели песни, ели то, что дали нам в дорогу наши матери. Когда мы прибыли на границу, стало очень тревожно, потому что поезд остановился на последней станции перед границей с Голландией. Большие девочки были очень испуганы и нас напугали, они сказали «не шевелитесь.» А когда сидишь, не двигаясь, то начинаешь дрожать, если сильно напрячься. Я помню, я сидела в таком возбуждении, что я вибрировала вся.
Урсула Розенфельд: Нацистский пограничный контроль явился и велел нескольким ребятам открыть чемоданы. Они кричали на нас, пока проходили.
Александр Гордон: Они искали новые вещи. У детей была новая одежда и прочее, и им (*** нацистам ***) это не понравилось. С некоторыми детьми они очень жестко обращались. Дети плакали, а они не торопились – им нравилось издеваться над нами... И вот - уже - мы в Голландии – и все оживились, утритесь, нацисты, мы на свободе.
Лора Сигал: Вой, вопли, крики, песни. Это былое лучшее празднование в моей жизни. Хотя я плохо понимала, что происходит. Я держала большую девочку за талию, а она – меня. И они – они знали песни, которые пели, наверное, это были сионистские песни – а я пела «ля-ля-ля», настолько весело было на этом празднике.
Урсула Розенфельд: На голландской стороне к нам были добры не только пограничники, там стояла группа женщин, которые принесли нам какао и голландский звейбек (*** сладкие сухари ***). И это было как манна небесная, это было так удивительно. Как будто вдруг...
Урсула Розенфельд: Как будто мы долгое время были под чугунным или железным покрывалом, и вдруг его убрали. Удивительное чувство свободы. Мы начали улыбаться, а ведь мы уже так давно не улыбались. Это было чудесно.
Александр Гордон: Поезд ехал дальше и прибыл в Хук-ван-Холланд. На корабле мы добрались до Харвича – не самое приятное путешествие, пересекать Ла Манш зимой – у! – одно из худших мест на земле. Среди нас были маленькие дети, народ укачивало.
Эва Хейман: Я очень живо помню, как проснулась и впервые увидела рассвет на море и подумала, как же это красиво. Мы были посреди Ла Манша, который казался далеко-далеко от дома в 1939-м году. Смесь восторга от увиденной красоты и страха, который не покинет меня в течение следующих шести лет. Страха от того, что творится дома.
(2:00) Английская кинохроника: Беженцы из мрака, первый пароход полный беженцев из нацистской Германии. Авангард армии беспомощных детей, с корнем вырыванных со своей земли ветром нового Исхода.
Каждая перевозка детей проходила под эскортом взрослых с условием, что после доставки детей все сопровождающие вернутся домой. Иначе перевозки прекратятся. (2:23)
Норберт Вольхейм, организатор киндертранспорта, Берлин: Я ездил с ними пару раз. Во время одного путешествия ко мне подошел представитель таможни и сказал: «У нас проблема. Этот молодой человек привез скрипку. Не простую, а дорогую.» Я ответил: «Ну, не забывайте, эти дети учатся музыке, и, очевидно, он очень любит музыку – поэтому он взял с собой свою скрипку.» Таможенник не поверил. Тогда я рискнул и спросил у мальчика: «Можешь что-нибудь сыграть?» и он ответил: «Конечно!». И он сыграл «Боже, храни Короля». И этот мальчик – его было невозможно остановить – он сыграл все три куплета. Когда он закончил, я спросил таможенника: «Теперь, сэр, вы убедились, что он любит музыку?» и тот ответил: «Да!». Так он (***мальчик***) провез свою скрипку в Англию.
(3:58) Лоррейн Оллард: Потом мы прибыли на станцию «Улица Ливерпуль», и всех разобрали – кроме меня. Помню, как я сидела в огромном зале ожидания. Никто ко мне не подошел, никто со мной не заговорил. Должно быть, целый час сидела, или дольше, не знаю. Потом явились два человека – мои опекуны. И они представились. И они объяснили, что живут в Линкольне. Они не знали ни слова по-немецки, я не знала ни слова по-английски. «Линкольн» мог быть где угодно. Я никогда не слышала о нем. Моя мать, отправляя меня, сказала «к тому, кто будет так добр, что примет тебя к себе в дом, ты должна относится как ко временной матери.» И когда мы приехали домой с «Улицы Ливерпуль» и легли спать, я поднялась к ней и обняла ее – и она оттолкнула меня. Со словами «Маменькина дочка» или «Не надо, не будь маменькиной дочкой», и это «маменькина дочка» навсегда осталось со мной.
Дети прибывали в Англию по триста человек в неделю. (5:32) Тех, кого еще не разобрали в приемные семьи, помещали во временные центры, созданные в спешке в летних лагерях, таких как Доверкот.
Лора Сигал: Они старались нас занять. Что запомнилось больше всего о лагере, так это самая холодная в истории зима. Мы все завтракали в большом зале, и снег залетал в щели. Еда была очень странной – копченый лосось. Что маленький еврейский ребенок из Австрии знал о копченом лососе? Похоже на соленый кусок кожаного ботинка на тарелке. И сверху снег – это было очень интересно. Пока мы сидели вокруг печки – всегда в пальто и в перчатках – к нам группами ходили люди, чтобы выбрать и забрать к себе детей.
Берта Левертон: (6:48) Мы называли это «скотным рынком». Потому что каждые субботу и воскресенье нам было велено надеть всё самое лучшее, и приходили гости. Мы чувствовали себя как обезьяны в зоопарке – на нас глазели, нас оценивали, выбирали и беседовали, чтобы понять, подходим ли мы в их семью. Большинство семей хотело маленьких голубоглазых блондинок в возрасте от трех до семи лет, и маленьких мальчиков. Детям постарше оказалось сложнее найти приемных родителей. К тому времени в спешке создали общежития, чтобы принять большой поток детей, которых пока не разобрали. Потому что нас должны были разбирать быстро – одна нога здесь, другая там – лагерь был переполнен, каждую неделю прибывала новая партия. (7:42)
Лора Сигал: Я писала письмо родителям, и одна дама в меховом пальто наклонилась ко мне и спросила, не хочу ли я поехать к ним в Ливерпуль. Я сказала: «Да, я хочу в Ливерпуль.» Она сказала другой женщине: «О, она говорит по-английски.» «Говорит по-английски» означало, что я понимала слова «хочешь поехать в Ливерпуль?» и могла ответить «Да.» И тогда они спросили меня – «ты ортодоксального вероисповедания?» И я сказала: «Да.» И они это записали. Подразумевалось, что я уеду в Ливерпуль на следующий день. И когда женщины ушли, я написала в письме к родителям: «кстати, что такое ортодоксальное вероисповедание?»
Берта Левертон: Моего брата выбрали первым, в друзья к маленькому мальчику в Ковентри. И когда меня спросили, хочу ли я в семью в Ковентри – я конечно же ухватилась за эту возможность, я хотела быть рядом с моим братиком. И меня взяли в качестве прислуги, только я не знала, что я буду прислугой. Я никогда не хотела быть в услужении. Но я провела черту – я наотрез отказалась носить форму. По-моему, они взяли меня только за тем, чтобы похвастаться перед соседями, потому что они сами были из рабочих. Культурный шок был очень сильным. И то, что моя одежда была лучше, чем ее. Она была против этого и отобрала одежду и прочее.
Николас Уинтон: Я считаю, что мы поместили привезенных нами детей в общем удовлетворительно. Нельзя утверждать, что всем было хорошо на сто процентов. Конечно, были те, кому было плохо, те, с кем скверно обращались, использовали как прислугу, если они были достаточно взрослые. (9:29) Я не утверждаю, что всё удалось на сто процентов, но я утверждаю, что все приехавшие были живы по окончании войны. (9:38)
Мариам Коэн, Норвич, Англия (приемная мать Курта Фушеля): Мы чувствовали потребность что-то сделать. И в Норвиче прошло собрание нескольких членов еврейской конгрегации а также неевреев. И они спросили: «Кто может предложить взять детей?» И мы с мужем сказали «да». Нам раздали фотографии, и я помню близняшек, запавших мне в душу, но мы не могли себе позволить двоих, да и в те времена мы не знали, что будет. И тогда мы взяли Курта. (10:15)
Курт Фушель: Перси и Мариам встретили меня у причала и привезли меня домой. У входа стояла служанка, которая, как я потом узнал, и заправляла в доме. А на лестнице, ведущей вверх, сидел маленький пятилетний мальчик – и смотрел на своего новоиспеченного брата.
Мариам Коэн: Когда мы приехали домой, моя служанка Селена сказала: «Нельзя ли его переодеть!» Он был грязным, понимаете, и от него пахло болезнью и вообще. В общем, мы его вымыли.
Курт Фушель: С меня содрали грязные после трехдневного путешествия тряпки, сожгли, как я потом узнал... и я был с вымыт с ног до головы и одет в английскую одежду. И тогда семья собралась вместе – есть курицу на ужин. И – я запомнил – это я мог понять. И вот тогда я почувствовал себя дома. Я выучил английский у очень старенького немца, который жил на той же улице через несколько домов от нас. И может быть я думал, что он нацист, но я страшно его боялся. Я так его боялся, что выучил английский так быстро – чтобы больше никогда его не видеть – что шесть недель спустя я написал родителям по-английски: «я больше не говорю по-немецки». И я больше никогда не говорил по-немецки, и никогда больше не смог его выучить заново.
Мариам Коэн: Он был очень очень хорошим. Он любил сладкое, а Джон любил острое, но они очень хорошо ладили друг с другом. Но я заметила, каждый вечер, когда наступала темнота, он спускался вниз, чтобы убедиться, что дверь заперта. Это я запомнила.
Роберт Щугар: Моя мать была в Лондоне, поэтому для меня расставание не было таким драматичным – я ехал к кому-то. И когда я прибыл на станцию в Лондон, она встретила меня и взяла с собой на работу. И я жил в этом холодном – господи! – таком холодном богатом английском доме, где эксплуатировали служанок из европы. И если вы были когда-нибудь ребенком служанки, вы знаете, что у служанок не должно быть детей, дети нежелательны. И вам нельзя там жить. Тогда – я не знаю, как принимались такие решения – было решено отправить меня в Белфаст, в общежитие еврейских беженцев в Белфасте. И смотрите, ваша жизнь спасена, вас привезли в еврейское общежитие, где чисто, где есть еда, где много других детей, чем вам тут плохо?! Но для меня от всего этого веяло детдомом, да и стало детдомом со временем. А детдом это то, чего каждый ребенок боится до одури. То есть, это Чарльз Диккенс, рабочий дом, приют.
Джек Хеллман: Моё первое впечатление от поместья Уоддесдон – оно было как сон, как замок, виденный на картинах, но никогда вживую. «Кедры» - был домом для прислуги. Нас жило в «Кедрах» двадцать шесть человек. Приехав туда, мы первым делом бросили на газон футбольный мяч и принялись его пинать. Местные мальчишки пришли поглядеть, кого это вдруг привезли в их деревню. Когда настало время ужина, они сказали: «Увидимся завтра.» Я был так взволнован, я был в совершенном восторге. Я налетел на коменданта общежития и сказал ей: «Нееврейский мальчик хочет завтра со мной увидеться.»
Урсула Розенфельд: Там мы начали ходить в школу, и это было прекрасно. Я никогда раньше не представляла, что такое настоящая школа. Что я тоже могла участвовать. И как мне это нравилось! И самым прекрасным в школе была библиотека. И я одолела всю эту библиотеку – и так выучила английский язык.
Урсула Розенфельд: ...по настоящему. И это привило мне любовь к английской литературе. И вообще всё было чудесно. И ребята относились к нам так по-дружески!
Эва Хейман: Я знала, что еду в школу возле Борнмута в Дорсете. Директор этой школы была моим опекуном. И когда я туда приехала то... все эти девочки – очень вежливые, очень хорошие, очень добрые... я не понимала ни единого слова из того, что они говорили. Мне дали постель, и можно было задернуть занавеску для какого-никакого уединения. Помню, первым делом я поставила на тумбочку фотографию родителей – чтобы пожелать им спокойной ночи. И первые три месяца, пока не началась война, мы могли писать письма домой, и я могла делиться впечатлениями и писала очень часто. Так что мне не было совсем одиноко.
(1:19) Письма: «Как ты прекрасно понимаешь, ты постоянно в наших мыслях. У нас перед глазами твое лицо в окне вагона.»
«Дорогой мой мышонок, надеюсь, это письмо найдет тебя в твоем новом доме, где тебе, конечно же, будет хорошо. Будь очень хорошей девочкой, послушной.»
«Дорогие родители, как вы? Сегодня был мой первый урок английского. Привет и целую.»
«Я была очень рада твоему миленькому письму, но уж слишком много орфографических ошибок!»
«Если бы только я могла увидеть тебя хоть на минутку. Пока же я могу лишь писать письма, полные тоски.»
«Дорогой папочка, большое спасибо за колоду кард, и за спицы, и за браслет. Я в них играла.»
«Я постоянно бегаю к почтовому ящику. Каждая строчка от тебя поразительна. Я ежедневно благодарю Бога за то, что ты в таких хороших руках. Но пожалуйста, будь благодарна.»
«Мои дорогие, хорошие, любимые родители, мы здесь в полной безопасности. Если бы только я не боялась за вас.»
«На день рождения вы написали мне, что я должен всегда быть смелым. Иначе вы будете недовольны. Будьте уверены, что я всегда стискиваю зубы и улыбаюсь.»
«Твое вчерашнее письмо опять было таким нежным и написано с такой любовью, что слезы лились по лицу твоей мамы. Ты пишешь так естественно, что кажется, будто ты стоишь передо мной.»
«Твои письма как солнечный свет для нас. Своего будущего мы очень боимся, мы мечтаем уехать отсюда, это наше самое заветное желание. Для тебя будет трудной задачей преревезти нас к себе, но мне кажется, ты сможешь сделать это вовремя.»
(3:49)
Лоррейн Оллард: Приехав в Англию я поставила себе главной задачей попытаться найти семьи для людей, потому что мне казалось, что народ (*** здесь ***) не понимал, каким отчаянным было положение в Германии. Самой тяжелой задачей было вывезти моих родителей. Трудность заключалась в том, что требовалось либо найти им тут работу, либо найти гаранта на сто фунтов, которого было просто нигде не видать. Я продолжала искать большие дома и стучаться в двери, чтобы попытаться устроить их на работу – мать кухаркой, посудомойкой, отца садовником – кем угодно, лишь бы вывезти их оттуда. Иногда я стучалась в дверь и начинала плакать, иногда стучала в дверь и на своем плохом английском могла объяснить, в чем дело, кто я такая, что мне нужно, что мне нужна помощь! И я нашла человека – как будто сбылась невероятная мечта.
Джек Хеллман: У моего отца в Лондоне был двоюродный брат. Каждый выходной я ездил в Лондон на поезде и приставал к нему, я говорил, «Дядя Полл, вы должны вывезти моих родителей из Германии» И он отвечал: «Я не могу этого сделать.» В конце концов, я был так настойчив, что он сказал «Я дам ему аффидевит, если у него есть разрешение на работу.» Я вернулся в поместье Ротшильда и постучался в дверь. Вышел дворецкий ростом десять с половиной футов и говорит: «Тебе чего?» Я сказал: «Мне надо поговорить с бароном Ротшильдом.» Он сказал: «Подожди здесь.» Я ждал минуты две, и он говорит: «Иди за мной.» Я сказал ему: «Барон Ротшильд, мой дядя сделает моим родителям визу, если у отца будет разрешение на работу.» Без промедления он спросил: «Станет ли он работать на птицеферме?» Я сказал: «Где угодно.» Он сходил к нотариусу и оформил моим родителям разрешение на работу.
Берта Левертон: Единственной надеждой на визу для моей младшей сестры была принявшая меня семья. Она была очаровательной малышкой, у них не было детей, я показала им фотографию Инге, она им вроде бы очень понравилась, и они дали разрешение на ее приезд и согласились ее взять. До меня дошла одна вещь – дядя Билли ненавидит рыжых. Дядя Билли платил алименты чужому ребенку своей жены, и тот был рыжим. Ну, дальше можно не продолжать: Инге была ярко рыжей. Вопрос о цвете волос не вставал – у меня были каштановые. Однажды он спросил меня между прочим: «Какого цвета волосы у твоей сестры?» И я ответила: «Э... как у меня...» И больше ничего. И они дали ей разрешение на приезд и они согласилиь ее принять.
Инге Садан: Я с радостью поехала в Англию. Это было приключение – поехать за границу, путешествовать поездом. Моя сестра писала фантастические письма, всё было чудесно, ей было прекрасно, и там был мой брат, и он говорил, что у него есть собака. По приезде в Англию оказалось, что там и кошка и собака. Собака меня укусила, так что я не была от нее в восторге.
Берта Левертон: Инге приехала – огненные волосы, тициановски-рыжие. Дядя Билли был в бешенстве. Он обернулся ко мне и обозвал меня такой-то и такой-то лгуньей. Я сказала ему: «Из-за того, что у Инге рыжие волосы, я оставлю ее в Германии?» Я сказала: «Ну выгоните ее. Ничего. Спасибо за приглашение.» И в конце концов он успокоился и принял ее в дом.
Лора Сигал: (8:44) Мне кажется, у меня было такое ощущение, что пока я играю или смеюсь, я вместо этого могла бы и должна была бы что-то делать, чтобы выполнить эту возложенную на меня задачу – вывезти сюда моих родителей. (9:01) Из лагеря в Доверкоте я написала пару писем в комитет по делам беженцев в Лондоне. И, наверное, их тронуло письмо ребенка, просившего вывезти ее родителей из Вены, и они достали моим родителям визу домработников, и мои родители чудесным образом появились в Ливерпуле на мой одиннадцатый день рождения. И я помню это ощущение того, что огромное бремя было снято с моих плеч.
Лоррейн Оллард: Всё было подготовлено для въездных документов моим родителям – но тут началась война. Тем всё и закончилось. Мне казалось, пришел конец света. Мир разбился вдребезги, если подумать, потому что всё было построено на надежде на воссоединение с моими родителями и на моё временное пребывание в Англии.
Английская кинохроника: Пробил роковой час (*** 11 утра 3-го сентября 1939 года ***), и Англия и Германия вновь находятся в состоянии войны. Всего двадцать минут спустя после объявления войны – первая воздушная тревога.
Лоррейн Оллард: Всё, о чем я говорила, писала, думала – всё пошло прахом. Всё развалилось. Кажется, я плакала не неделями, не месяцами, я плакала годами.
Война положила конец всем перевозкам Киндертранспорта и легальной иммиграции из Центральной Европы в Англию. Она также прекратила регулярное почтовое сообщение между детьми и их родителями. Единственным способом переписки остались открытки на двадцать пять слов, посылаемые через Международный Красный Крест.
Эва Хейман: Одиночество пришло, когда прекратились письма. Говорить о том, что тебя мучает, было не принято. Мне было не с кем поговорить по-чешски. Сестре я не хотела говорить, как мне плохо, потому что мне казалось, что она еще маленькая. В то время я написала в дневнике: «Я не представляла, что человек может быть столь одинок и продолжать жить в постоянном страхе за близких. Слезы, которые я проливаю в ночи, не облегчают моей боли. Хотя мне говорили, что плакать помогает. А я хожу с опухшим лицом и таким же тяжелым сердцем, как раньше.» Моя подушка очень часто была мокрой по утрам. Там был садовник, не понимавший, наверное, что я переживала, но всегда говоривший мне: «Не волнуйся, это не надолго.» Верила я или нет, но было приятно слышать это от него. И он всегда давал мне цветок.
Через несколько месяцев после прибытия в Англию многие беженцы – вместе с другими английскими детьми – были вынуждены эвакуироваться в деревню в новые семьи, чтобы избежать ожидавшихся бомбежек городов.
Английская кинохроника: --- Доброе утро. --- Не будете ли вы так добры принять двух детей. --- Да, я приму двоих. --- Двух маленьких девочек. Вот они, им будет у вас очень хорошо, я уверен.
Лора Сигал: Ни одна из приемных семей не могла меня выдержать долгое время. Но всем им достало милосердия принять еврейского ребенка. Они не давали мне особого тепла. Они не любили меня, и я не любила их. И тем не менее, они сделали то, чего большинство из нас не делает – впустили в дом, на кухню, в спальню, в гостинню эту маленькую иностранку.
Курт Фушель: Мариам была немного отчужденной. Такая у нее была манера. Она была любящей, но она не обнимала и не целовала меня, тогда как моя мать была совершенной противоположностью, она не просто целовала меня один раз, она целовала меня как из автомата. А Мариам была доброй и держала дистанцию, и, мне кажется, именно это мне и было нужно. Потому что мне было трудно почувствовать себя членом их семьи, и подталкивать меня к этому было бы сложно.
Мариам Коэн: Он совсем совсем не плакал. Я не могла этого понять. Только однажды. Они любили слушать передачи по радио, он сидел у меня на коленях. И что-то такое было в разговоре, что заставило его один раз сделать – аах – как всхлип. И это всё.
Курт Фушель: Я действительно старался угодить Коэнам. Потому что я любил их и я чувствовал себя очень зависимым. Больше всего я боялся, что меня куда-нибудь отправят. И я знал, что это случилось с другим мальчиком, чуть старше, которого взяли друзья Коэнов. Он был надменным и невыносимым...
Курт Фушель: ... и в конце концов его пришлось отослать в другое место. Я слышал и о других подобных случаях. Так что мне было очень тревожно.
Роберт Щугар: До меня дошло известие, что мама уехала из Лондона. Она вернулась в Вену – заставить переехать моего отца, которому было всё всё равно. И тогда я по-настоящему принял решение стать твёрдым как гвоздь. Ничто не сможет причинить мне боль. Я стану бесчувственным. И это помогло мне пережить следующие шесть или семь лет.
(*** В фильме пропущен целый кусок, и это изменило смысл рассказа. На самом деле, было так:
И вот мать больше не в Англии, и начинается война. Я услышал эту новость по радио – из окна нашей комнаты. Я помню, как вернулся к своей кровати у окна старой фермы, а на ней кучей взгрмоздились все мальчишки – чтобы слушать радио. И вдруг я понял, что не могу выносить никого рядом с собой, и я совершил немыслимое. Я сказал: «Если вы не слезете с моей кровати, я скажу господину Блюменбергу.» Другими словами, я нарушу универсальный детский кодекс: не жаловаться взрослым. Они не слезли, и я пожаловался взрослым, и меня за это избили. Я стал изгоем и начал драться. Я принялся подсчитывать победы и поражения. И тогда я по-настоящему принял решение стать твёрдым как гвоздь. Ничто не сможет причинить мне боль. Я стану бесчувственным. И это помогло мне пережить следующие шесть или семь лет.
***)
Я получил грант на обучение в средней школе, и мне говорили, частью из зависти: «Там, знаешь ли, снобы в этих школах, антисемиты, берегись. Они на тебе отыграются.» И я пришел в школу, на мне был надет галстук, кажется, или пиджак. То есть, я как бы входил в новый мир. Сияло солнце. И вот я пришел в школу, и ко мне подошел парень и говорит: «Ты кто?» И я тут же сбил его с ног.
Курт Фушель: Понятно, конечно, чего это стоило – всё время стараться быть паинькой и держать гнев в себе. Только однажды я оступился. Как-то раз Джон и я завтракали, и произошел какой-то дурацкий спор о том, кому первому достанется повидло.
Мариам Коэн: И Курт бросил нож – единственный случай хулиганства. И Джон получил маленькую рану в этом месте, у глаза, это было не очень приятно. (1:41) И пришел доктор Роуз, наш большой друг, живший на расстоянии нескольких домов от нас, и он был в ярости. «Вам нельзя было брать этого ребенка, и да-да-да-да-да-да-да.»
Курт Фушель: Вся семья была в ужасе, влючая меня. С тех пор я очень боялся давать волю гневу. Другим признаком всего того, что творилось у меня внутри, было постоянное несварение желудка – до тех пор, пока я не ушел в армию, и там я ел самую ужасную еду и чувствовал себя прекрасно.
(2:14) Лора Сигал: У меня есть аналогия этому. Нам всем случалось найти птицу со сломанным крылом (*** мне – нет ***). Вы подбираете эту птицу, берете ее в руки, и вы думаете, она будет сидеть там тихо мирно паинькой, перышки в тепле. Не будет. Она начинает немедленно вырываться. И держать ее в руке очень неприятно, она отбивается. Она хочет вырваться. Ей, может, и нужно, чтобы вы держали ее и заботились о ней, но хочет она совсем другого – вырваться и улететь. И я думаю, мы были похожи именно на это. (2:50) Я во всяком случае. Со мной было неприятно.
(3:00) Александр Гордон: Я нашел новую работу в Лондоне и работал там до 28-го июня 1940 года. Был обеденный перерыв, и я сидел ел бутерброд, и тут вдруг явились двое: «Уголовный розыск.» «Что я сделал?» «Ничего. Вы Абраша Горбульский и т.д. и т.п.? Вы арестованы.» «Арестован. За что?» «Как подданный враждебного государства. Идемте.»
После вторжения Германии в Западную Европу, англичане принялись арестовывать всех беженцев из Германии и Австрии старше шестнадцати лет. Хотя огромное большинство из них бежало от преследований нацистов, в каждом, у кого был иностранный акцент, подозревали потенциального вредителя. В течение нескольких месяцев правительство интернировало примерно тридцать тысяч мужчин и женщин. Планировалось депортировать как можно больше.
Александр Гордон: Жизнь хороша тем, что помнишь всё хорошее, что было, а плохое забывается, с трудом вспоминаешь. Наступил день (*** 10 июля 1940 года ***) нашей посадки на корабль. Там стояли солдаты со штыками на винтовках и они толкали нас вперед и говорили: «Оставьте свои вещи вон там. Вы получите их потом.» И они толкали нас вперед по палубе и мы не успели опомниться, как спустились вниз по лестнице и по другой лестнице – я был на третьей палубе.
Больше двух с половиной тысяч заключенных – в два раза больше, чем вмещало судно – утрамбовали на корабле Ее Величества «Дюнера», направлявшемся, предположительно в Канаду. Через два дня после отбытия из Ливерпуля «Дюнеру» обнаружила немецкая подводная лодка.
Александр Гордон: Вдруг корабль ударило, погас свет. Мы решили, это конец. Все потянулись к лестнице, которая вела на верхнюю палубу. И через две минуты уже было не подняться туда, так много было народу на лестнице, что мы просто задыхались. И вдруг снова включился свет. Все остановились и спустились обратно вниз. Торпеда не взорвалась, но по-моему, она ударила нас боком и отскочила. Нам повезло, мы бы были беспомощны, мы бы все погибли. (5:45) Несколько дней мы шли на запад, и вдруг наш наблюдатель говорит: «Что-то не так, мы идем не на запад» Мы повернули на юг. Мы понятия не имели, куда нас везут, разве что, скорее всего в Австралию. Мы голодали. С нами обращались как со свиньями. Мы хотели есть, каждый день люди выстраивались в очередь на кухню за пустой банкой из под повидла, чтобы соскрести что осталось на стенках. Один кусок хлеба. Существование ухудшалось с каждым днем. Мы находились на этом корабле почти целых два месяца! (6:29) «Дюнера» - годы спустя я смотрю на это – это было не со мной. Должно быть, это было с кем-то другим, такой это был неописуемый кошмар. (6:41)
Английская кинохроника: Прибытие новых интернированных лиц. С океанского лайнера в Сиднейской гавани перевозят паромом странный контингент – подданные враждебного государства, интернированные в Австралию на время войны.
Александр Гордон: Мы не успели опомниться, как сошли с корабля (*** 6 сентября 1940 года ***). И первым делом, помню, каждый из нас получил коробку еды. Я ничего вкуснее в жизни не ел. После двухмесячной голодовки, я открыл ее – там были два бутерброда с сыром, банан, яблоко и апельсин. И они давали добавки. Это было невероятно. (7:27)
С ходом войны до Англии начали доходить вести о массовых арестах и депортациях евреев Центральной Европы.
(7:41)
Норберт Вольхейм, организатор киндертранспорта, Берлин: Весной 1943 года город Берлин был очищен от последних евреев. (*** черт, у меня и про это сказка есть: http://one-way.livejournal.com/355166.html Оказвается, это и его история. ***) Они пришли и забрали мою семью и меня. Нас доставили в сборный пункт, и через пару дней мы были депортированы в Освенцим, хотя мы и не знали, куда поедем, когда нас сажали на поезд в вагоны для скота. Мы прибыли в Освенцим, и в тот же момент нам приказали сойти с поезда. Женщины с детьми – налево, мужчины – направо. И больше я не видел свою жену и ребенка. (8:26)
Лори Кан и ее семью депортировали в Терезиенштадт, гетто в Чехии, которое нацисты использовали, чтобы лгать миру о том, как гуманно они обращаются со своими пленниками. Со временем численность населения Терезиенштадта превысило его вместимость.
Лори Кан: В один прекрасный день они пришли в наш барак и вызвали меня – явиться вечером на железнодорожную станцию. (9:02) И я явилась на станцию. И когда тебя вызывают, надо подойти к эсэсовскому офицеру. И он вычеркивает тебя из списка, и ты садишься в вагон. Я подошла к нему и повторила свое имя, и он сказал: «Ты не едешь.» Я понятия не имела, я не смела спросить, что да почему, но на этом всё закончилось. И они отослали меня назад. (9:29) И так продолжалось где-то две недели. Я, наверное, четыре раза являлась на станцию. И я дошла до полного нервного истощения. Распрощаться с родителями один раз, другой, третий, четвертый, и еще раз до того, когда я была на киндертранспорте – это было абсолютно сокрушительно. И всякий раз, прощаясь, мне кажется, я отрывала маленький кусочек от мамы, от папы и большой кусок от себя. В последний раз я сказала ему (*** эсэсовцу ***): «Пожалуйста, если вы не возражаете, я хочу поехать.» «Ты уверена?» Я сказала: «Да.» Он вычеркнул меня из списка, и я поехала. И я ничего не знала о том, что мы едем в Освенцим.
Хейди Эпштейн: Долгое время я не получала никаких известий от моих родителей. И я думала, ну, идет война, и я придумывала всякие причины и оправдания. И наконец я получила письмо от отца, в котором он говорил: «Завтра меня депортируют неизвестно, куда. И, возможно, ты очень долго не получишь от меня писем.» И потом я получила письмо от моей матери, и она говорит: «Завтра меня депортирую отсюда.» И она призывала меня быть хорошей, честной и мужественной, и высоко держать голову, и никогда не отчаиваться. Это в тот момент, когда она, мне кажется, понимала, что будет с ней самой. А потом было еще одно послание от нее – открытка датированная 4-м сентября 1942-го года, написанная очень неровным почерком. И она пишет, что уезжает на восток и навсегда прощается со мной. (11:43) Но в течение многих, многих, многих лет я буду смотреть на эту открытку, читать, что она «едет на восток», и всё равно понимать это так, что она едет в восточном направлении. И я буду говорить себе: ну, может быть она едет обратно в Киппенхайм, и может быть это хорошо. И последнее прости я не поняла.
(12:20)
Инге Саган: Мне всегда казалось, что мы должны быть благодарны за спасение, за то, что эти люди приняли нас, и что я должна быть счастливее у них. Но факты остаются фактами, там не было хорошо. Дядя Билли не отличался храбростью. Каждый вечер он уезжал в деревню, но он брал нас с собой, чтобы избежать бомбежек. До тех пор, пока однажды хозяева, у которых мы останавливались – мы все спали в одной комнате в деревенском доме – и они сказали, что они не хотят немецких детей. Так что мы больше не уезжали в деревню. (13:16) Как-то раз завыла сирена, и началось то, что назвали бомбардировками Ковентри. Когда посыпались бомбы, мы находились у матери тети Веры, которая держала пансион. И бомбы сыпались дождем всю ночь. В Ковентри было очень жарко. Мы находились в одном доме, и его разбомбило, наверху горел пожар, все выбежали наружу. Утром, когда вернулись тетя Вера и дядя Билли и они увидели, что от одного из домов пансиона остались только спирали кроватей, они были потрясены, и думали, что мы все погибли.
Инге Саган: И они бросились в другой дом, а там мы, сидим чай пьем, как ни в чем не бывало. И тогда я единственный раз в жизни видела, как плачет тетя Вера. Видимо от облегчения, потому что, я думаю, у нее всё-таки было сердце. (0:19)
Английская кинохроника: Королевские саперно-строительные части, Великобритания. - Родзинский? - Сэр! - Цуфевич? - Сэр! - Левенталь? - Сэр! - […]? - Сэр! - Розенталь? - Здесь! - Тоцик? - Здесь! - Толина? - Здесь! - Да, у них у всех такие имена. Эта рота под моим командованием почти целиком состоит из немецких и австрийских антифашистов. Это одна из пятнадцати иностранных рот в саперно-строительных войсках (0:50)
Скандал с «Дюнерой» и жестокое обращение с беженцами развернули общественное мнение в Англии против интернирования. Правительство начало освобождать интернированных и разрешило им вступать в вооруженные силы Великобритании.
Александр Гордон: Тем, кто хотел вернутся в Англию, разрешали возвратиться при одном условии: они вступят в армию. Я рвался туда. Во-первых, я ненавидел немцев, люто ненавидел. И я хотел в этом участвовать. И вообще, что делать в этой Австралии, просидеть там всю войну? Боже упаси.
(1:34)
Английская кинохроника: «Мы на службе» СЕЙЧАС НУЖНА КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА (*** БЕЗ КОТОРОЙ МОЖНО ОБОЙТИСЬ ДОМА – я не знаю, как это перевести коротко, как в агитке ***). Девушки, срочно! Если вам от 17-ти с половиной и до 19 лет, вы можете пойти добровольцем в ATS (Auxiliary Territorial Service – резервная служба для женщин). Чем раньше вы придете, тем больше выбор специальностей. Ану-ка, девушки, это необходимо!
(1:58)
Лоррейн Оллард: Когда мне исполнилось 18, я должна была либо работать на важной работе, либо пойти на службу в армию. (2:06) И я решила пойти в армию. Я считала, что это моя благодарность Англии за спасение моей жизни. И, став солдатом, я вдруг почувствовала что... вдруг я окзалась в обстановке, где я такая же как все. Впервые в жизни, кажется. Потому что в Линкольне я более-менее... кажется, я существовала, старалась протянуть до следующего дня, потом до следующего дня, потом до следующего... У меня появилось множество друзей, я занималась тем, чего никогда раньше не делала. И я чувствовала себя такой же, как все. Люди справа, люди слева, мы все одинаковые. И тогда, кажется впервые в жизни я почувствовала, что могу делать всё, что делают другие.
Эва Хейман: Я хотела как-то помочь закончить эту войну. Я сказала: «Я хочу стать медсестрой.» Первый год я чуть не бросила. Это оказалось очень трудно, но я твердо решила выдержать. На второй год стало легче. Потом мне понравилось. Мы были так заняты, что не было времени думать о себе.
Инге Саган: (3:38) После почти двух лет молчания от родителей... жизнь как бы тянулась бесконечно... вдруг пришло известие, что наши родители добрались до Испании.
Берта Левертон: Каждую ночь с тех пор, как я рассталась с родителями, я молилась: «Боже, пожалуйста, пусть это длится не больше пяти лет.» И через пять лет, почти день в день, мы получили телеграмму.
Инге Саган: В телеграмме говорилось: «Приезжаем пятницу, 4:45» Это всё. К несчастью в 4:45 прибывал еще один поезд, на котором возвращались мои школьные друзья. И я понимала, что поскольку вся деревня тоже знала, что они приезжают, они все будут на станции. И мои школьные друзья увидят, как я и мои брат с сестрой встречаем наших родителей... впервые за пять лет. И это было ужасно. Мы пришли на станцию ждать. И я не смогла этого выдержать. И я вернулась домой и сказала: «Пойду домой, поставлю чайник. Они захотят выпить чашку чая.» Серьезно, можно ли стать большей англичанкой? (5:00) И я ждала, ждала... целую вечность. И вдруг я вижу брата и сестру... с этой парой средних лет, пожилой парой... с чемоданами и сумками идущих по тропинке. И я помню, как я бросилась вниз их встречать. И я знала, что это мои родители, но они не были теми людьми, от которых я уехала. Они были гораздо старше и они были измучены. И мы, конечно же, были уже не теми детьми, которых они отправили. Я вдруг поняла, что и сказать ничего не могу, кроме их имен. «Мама и папа» или «Mutti and Papa». И мы просто стояли, глядя друг на друга. Это был такой болезненный момент.
Берта Левертон: Инге было грустно, потому что на больше не говорила по-немецки. Мой брат говорил с трудом. Я одна могла с ними разговаривать. Но эти препятствия совершенно исчезли, и мы снова стали одной семьей.
Английская кинохроника: Прекращение огня началось вчера, объявлено по всем фронтам, и в силу этого, война с Германией закончена.
Лоррейн Оллард: Я очень четко помню День Победы в Европе. Это было просто чудесно. Мы все танцевали на Площади Пикадилли... Что же до меня, я думала, ну всё: через неделю я увижу родителей. Я вернулась к себе и сразу же написала им обоим. Я написала два письма, потому что у меня было два разных адреса, по которым я отправляла письма через Красный Крест в Терезиенштадт. Примерно через три месяца письма вернулись назад. Много времени прошло. На обороте было надписано: «Депортированы в Освенцим... в октябре 1944 года.» А война закончилась в мае 45-го. Вот так я узнала.
Урсула Розенфельд: Как только закончилась война мы с Геллой пришли в комитет Красного Креста и попросили их о поиске. И через какое-то время мы получили от них письмо, в котором говорилось, что моя мать была убита в Минске в России, куда ее депортировали. С этим очень трудно смириться, потому что вы всё время сохраняли надежду. И конечно, у нас не было ни могилы, ни прощания, ни похорон. Это такое ощущение вдруг развеявшейся надежды.
Эва Хейман: Я помню, я находилась в детской палате, и я шутила с ними и смеялась. И меня позвали к телефону, телеграмма для меня. Я пропросила прочесть. И она прочитала мне по телефону: «Ваши родители были смертельно больны. Никакой надежды. Ждите новостей.» Я, кажется, не совсем уразумела... вернулась в палату, продолжила заправлять постели... пока один из мальчиков не спросил меня: «Почему ты больше не смеешься?» И вот тогда я зарыдала и выбежала вон. Я помню, как вышла в сад и просто лежала на траве. Я хотела быть одна. Это было такое потрясение. И будущее, которое мы себе всё это время рисовали – оно вдруг исчезло. Не было никакого будущего. Одна пустота.
(9:56)
Лори Кан: Когда меня освободили, через месяц мне исполнялось 20, и я весила 58 фунтов (*** около 27 килограммов ***). И это после восьми концлагерей. Я много раз думала, что бы было, если бы мой отец не вытащил меня из поезда? Я никогда бы не напомнила об этом отцу, знаете, типа «Как ты мог?» Мне кажется, ему бы это было больно. И став матерью, я очень хорошо понимаю, что это значит, если бы мне пришлось, боже упаси, пройти через это с моим ребенком. Самым главным для меня было: Пусть мне хватит сил выжить. Я выжила до сих пор. Я хочу дожить до конца, неважно, какого конца.
Норберт Вольхейм, организатор киндертранспорта, Берлин: (11:21) Выживание – это случайность. Не спрашивают у солдата, вернувшегося из боя: «Почему твои товарищи справа и слева погибли, а ты вернулся живым?» Этому нет объяснения. Это случайность. В минуту освобождения мы были очень счастливы, но с другой стороны... нам было очень и очень горько, потому что мы поняли, что мы выжили одни из немногих. Все остальные, отправленные вместе со мной в Освенцим, уже никогда не вернутся. (11:41)
Хейди Эпштейн: В июле 1945-го я вернулась в Германию для работы на американцев. Одной из причин было – найти родителей. Разумнее всего было поехать Киппенхайм. Но я не вернулась туда до августа 1947-го. Наверное, в какой-то степени я понимала, что мои родители погибли. Но пока я не возвращалась в Киппенхайм, я всё еще могла надеяться, что они вернулись туда... это совершенно нелогично, но... я думаю, это просто был такой способ выживания. Просто я была еще не готова смириться с фактом, что у меня больше нет родителей. А у меня уже давно не было родителей.
Хотя огромное большинство детей Киндертранстпорта потеряли своих родителей в Катастрофе, поразительно, но кое у кого родители выжили и воссоединились с детьми.
(13:09)
Курт Фушель: Мои родители смогли выбраться из Австрии через Италию. Из Италии они добрались до Франции. Там их прятали какие-то невероятно прекрасные люди. Когда закончилась война, мне сообщили, что мои родители живы. И что однажды, я наверное, должен буду вернуться обратно и жить с ними. Кажется, я был в ужасе от этой идеи. Дядя Перси убедил моих родителей подождать, пока я не получу диплом об окончании школы в 16 лет. И им самим требовал время, чтобы восстановится. И наконец, в 1947-м они были готовы к моему возвращению. Я не хотел ехать, но Коэны привезли меня в Париж, где я должен был встретиться с родителями. Помню, как я стоял у входа в гостиницу. Я увидел, издалека, как идут мои родители. Я не мог смотреть на них прямо. И поэтому я смотрел на их отражение в витрине, пока они шли ко мне. Это было очень очень сильное чувство. Восторга и любви. И я ощутил это чувство и сопротивлялся ему. Но я чувтвовал, я знал, что это они.
Мариам Коэн: Мы встретились. Отец Курта, более несдержанный, чем его мать, потрепал рукой его волосы, и...
Мариам Коэн: ... и Курт сделал так (*** отстранился ***) и влепил ему оплеуху. И мой муж говорит: «Больше никогда так не делай, Курт. Твой отец выражает свою любовь к тебе.» И это всё.
Курт Фушель: Когда пришло время прощаться с Коэнами, я впервые, кажется, осознал, что они любили меня. Особенно Перси, потому что он был в слезах, а я никогда не видел, чтобы он плакал. Я никогда раньше не видел, чтобы он плакал.
Мариам Коэн: И вот пора было уходить. Я помню, как он оглянулся. Было очень, очень грустно. Он не хотел уходить от нас. Он их не знал.
Курт Фушель: Мои родители расстались с семилетним человеком, а получили назад шестнадцатилетнего. И, особенно мама, она хотела продолжать с того момента, где она остановилась. А шестнадцатилетнему не нравится, когда с ним обращаются как с семилетним. Поэтому, когда мы вернулись во Францию, нам было трудно. Конечно, мне очень повезло, я понимаю. Большинство детей киндертранспорта больше не видели своих родителей, а у меня не только вернулись родители, но я обрел еще и новых. Чего еще желать?
Эва Хейман: Я перестала быть ребенком, когда села в поезд в Праге. Как странно, всего лишь шесть лет из долгой жизни, но эти шесть лет определят всю оставшуюся жизнь.
Урсула Розенфельд: В детстве я всегда была чужаком. Я хотела где-нибудь укорениться. Мне кажется, в последующие годы жизни я стала своей. И никто никогда не сказал мне: «Ты не родилась в этой стране.» Ко мне относились совершенно так же, как к остальным. И постепенно я почувствовала, что нашла своё место.
Инге Саган: Быть беженцем самое ужасное ощущение, потому что вы теряете семью, теряете дом, и у вас нет личности. Вдруг неожиданно вы никто. Вы полагаетесь лишь на людскую доброту, помощь и понимание. И поэтому, наверное, живя в Израиле я сочувствую новым иммигрантам. Сочувствую русским и эфиопам, и всем, кто здесь новый, особенно, если они приезжают одни без семей. Если я что-то могу сделать, я делаю.
Лора Сигал: С писательской точки зрения (*** Лора Сигал писательница ***) у меня дух захватывает. Кому еще так невероятно повезло жить с евреем-фабрикантом, с членом английского рабочего профсоюза кочегаров, с молочником и с англо-индийскими викторианскими леди? У кого еще есть абсолютное преимущество человека, знающего всё это не по-наслышке, а изнутри, побывав беспомощным членом этих семей? Я считаю, это был подарок. Правда, тогда это подарком не казалось.
Лоррейн Оллард: Глядя на своего четырнадцатилетнего внука я думаю: «В этом возрасте я потеряла родителей, дом, страну». Я многое восстановила из того, что потеряла. У меня тут живет троюродный брат, он говорит: «У тебя теперь есть всё.» И это правда. Я очень благодарна и очень горжусь всей семьей.
Роберт Щугар: Чем вы моложе, тем беспощадней вы к родителям. Сколько ни говори, что они мужественно спасли вас, но на самомо деле, они бросили вас. Нас было четыре друга, очень близких друга. И мы решили: «Если такое когда-нибудь повторится вновь, мы не отправим никуда наших детей. Мы останемся вместе и вместе умрем.» Так мы сказали. Но потом, повзрослев, мы сказали, мы смягчили формулировку: «Если это когда-нибудь случится, мы возмем к себе детей друг друга. Мы не отправим их к чужим людям.»
Хейди Эпштейн: Я конечно же несу свою долю памяти. Но у памяти должно быть так же настоящее и взгляд в будущее. Нельзя остановиться на памяти о прошлом. Не помню, чтобы я приняла какое-то сознательное решение посвятить себя делу защиты прав человека и социальной справедливости. Мне помогли. Я не могу им отплатить или отблагодарить тех, кто помог мне. Но я могу что-то сделать для других. (*** Хейди Эпштейн активистка борьбы за права палестинцев и против израильской оккупации. ***)
Мемориальная табличка в здании английского парламента: С глубокой благодарностью народу и парламенту Соединенного Королевства за спасение жизней десяти тысяч еврейских и других детей, бежавших в эту страну от преследований нацистов по Киндертранспорту 1938-1939.
Александр Гордон: Я пришел к выводу про себя: В 1938-м я избежал депортации в Польшу. Я выбрался из Германии на Киндертранспорте. Меня отправили в Австралию на корабле, его протаранила торпеда, и ничего не случлось. Я вернулся в Англию и служил в армии. Зачем все эти совпадения? Я пришел к выводу: Мне было предназначено выжить. Не ради меня, но потому что евреям было предназачено выжить. Чтобы я вырастил новое поколение. Чтобы они жили. И я смотрю на своих детей и на своих внуков, и я знаю, что я прожил жизнь не зря.
Киндертранспорт был актом милосердия, не сравнимым ни с чем до войны. Почти полтора миллиона детей погибли во время Холокоста.
Источники:
--- Документальный фильм "Into the Arms of Strangers: Stories of the Kindertransport", 2000 год
--- Книга "Into the Arms of Strangers: Stories of the Kindertransport", 2000 год в книге все истории детей приведены полностью, без купюр и последовательно.
--- У фильма есть вебсайт: http://www2.warnerbros.com/intothearmsofstrangers/
все фотографии, что есть в книге, есть и в фильме и даже больше. но мне просто эта очень нравится ( См. по ссылке) http://toh-kee-tay.livejournal.com/537925.html ---- От Александра Вакурова 5 ноября 2014 К моему глубочайшему сожалению, я не могу сейчас размещать прямые ссылки. Текст лучше читать на страницах автора. Вы можете скопировать приведённую чуть выше ссылку и вставить её в адресную строку браузера. Как только мой сайт будет восстановлен от повреждений, я восстановлю работающие ссылки.
|
