Женские истории
Женщина на все времена. Мария Будберг и ее мужчины
exlibris.ng.ru
2009-10-15 / Геннадий Рафаилович Гутман (псевдоним Г.Евграфов) - литератор, один из редакторов альманаха "Весть".
будберг, жизнь, мужчины /
Осень 1974
На дворе стояли 70-е, мир раздирали все те же конфликты и страсти, что и в годы ее молодости. Но к этому она уже привыкла. После холодного серого Лондона, вечно затянутого в пелену дождей и туманов, она никак не могла привыкнуть к размашисто игравшей всеми красками юга Флоренции, маялась душой и не находила себе места в доме сына. Все чаще и чаще она прикладывалась к терпкому джину – терпеть не могла ни местных сладких вин, ни приторной граппы – и приходила в себя только тогда, когда перебирала архив, чудом сохранившийся за долгие годы ее скитаний по странам и континентам.
Архив был теперь ее жизнью – выцветшие и пожелтевшие, рассыпающиеся под негнущимися старческими пальцами вырезки из советских, немецких и английских газет, дневниковые записи, письма и фотографии Локкарта, Горького, Уэллса…
Все истлело, растворилось, исчезло в неумолимом потоке времени. Осталась только память. Память была похожа на причудливый калейдоскоп. Осколки судьбы складывались в отдельные узоры, один цеплялся за другой, и она с некоторым отстранением и удивлением наблюдала, как в ее глубинах разворачивается сюжет собственной жизни.
Человек, пришедший с холода
Ивана закололи мужики вилами в эстонском поместье, дом сожгли, гувернантке Мисси удалось укрыться с Павликом и Танюшкой у соседей. Когда это известие достигло Петрограда, почва ушла из-под ног, она лишилась чувств и сил. По Северной столице в армейской шинели и матросском бушлате с залихватским посвистом и присвистом разгуливал разбойничий большевистский 18-й год, все правые стали виноватыми, в городе шли бессудные расстрелы, восставшая деревня в слепой ярости безжалостно добивала прежних хозяев. Пушкин, как всегда, был прав – русский бунт бессмыслен и беспощаден. Русская жестокость – чудовищна и ужасна, повторяла она, как заведенная, расхаживая из угла в угол.
Жизнь впервые обернулась к ней своей изнанкой, надо было спасать детей, она бросилась в Ревель, но к нему уже продвигались немцы, и через линию фронта ее не пропустили, пришлось возвращаться в окровавленный Петроград. Но квартиру за время ее отсутствия новая власть прибрала к рукам, и она оказалась выброшенной, как ненужная вещь, на улицу. В этом безвыходном положении оставался один выход – стучаться в двери британского посольства. Единственное, что она в свои 25 лет хорошо умела делать, – это говорить по-английски. В 19 отец отправил ее в Лондон учиться языку, где она и познакомилась с молодым дворянином Иваном Бенкендорфом, а затем и связала с ним свою жизнь. Теперь Иван принял мученическую смерть и лежал в земле, неизвестно где, дети кочевали по знакомым, а она стояла под скупо светившим газовым фонарем и обращалась к небесам, моля о чуде.
Две недели обивала она порог британского посольства. Она была готова на любую работу, лишь бы выжить в этом страшном, завораживающем своим безумием хаосе, в который все глубже и глубже погружалась Россия. Мир соткан из случайностей, счастливых и несчастливых. Встреча с Брюсом оказалась счастливой. Он помог ей не только с работой, он стал ее первым мужчиной, которого она полюбила душой и телом, искренне, трепетно и нежно. За Бенкендорфа она вышла совсем юной, без особых раздумий и желания, он позвал, и она вышла – Брюса она любила не истраченной на Ивана любовью.
Локкарт был настоящий англичанин, сдержан в проявлении слов и чувств, безукоризненно одевался и во всех своих проявлениях был истинным джентльменом. Он хорошо говорил по-русски, как русский – понимал Достоевского и Толстого, разбирался в русской живописи, знал театр и был привязан к России, в которой жил с 1912 года.
За его сдержанностью таился огонь, он любил ее чувственно и страстно. А она никого, нигде и никогда в жизни не любила так неистово и горячо, как Брюса в холодном, промозглом и вечно простуженном Петрограде. А потом он взял ее с собой в новую столицу.
Весной 1918 года английское правительство назначило Локкарта главой британской миссии при советском правительстве в Москве. Летом 1918-го – советское правительство объявило его главой антисоветского заговора, который преследовал цель это правительство свергнуть. В последнюю августовскую ночь молчаливые невозмутимые люди в кожаных куртках вытащили их, не успевших остыть от любви, из постели и привезли на Лубянку. Петерс, заместитель Дзержинского, поставил Брюса перед жестким и жестоким выбором – либо он становится агентом ЧК и остается в Москве с любимой женщиной, либо его выдворяют из Советской России. И дал время подумать. Сутки. Ровно 24 часа.
Она видела, как осунулся и почернел лицом Брюс. Он был англичанином до кончика ногтей. Предать британскую корону для него было смерти подобно. Расстаться с ней – принять душевную каторгу. И тогда она все решила за Брюса. И сказала ему – уезжай. И он уехал. А потом отпустили и ее. Но только после того, как она уступила Петерсу, этому невозмутимому латышу с холодным взглядом, пустой душой и цепкими руками.
Было горько, тяжело и противно, но она уступила, желая выбраться из лубянских застенков. И выбравшись, во второй раз оказалась на улице. Лицом к лицу с беспощадной реальностью и дурной действительностью, с пронизывающей все существо идеей спастись, уцелеть и выжить в этом яростном и безжалостном мире.
Она была готова ухватиться за любую протянутую ей руку. Руку протянул Корней Чуковский. Он работал в только что созданном по инициативе Горького издательстве «Всемирная литература», ему нужны были переводчики с английского на русский. Чуковский в те годы был очарователен, доброжелателен и мил. Он дал ей переводы и помог с продовольственными карточками. Выбитая из-под ног почва медленно возвращалась на свое место. Но после того, что она пережила, она поняла, что в этом зыбком, вечно колеблющемся и всегда непрочном мире можно выжить и уцелеть только с помощью сильного.
Буревестник
И этот сильный явился. Вернее, не столько сильный, сколь знаменитый. Пользующийся влиянием у большевистских властей, авторитетом в литературном мире, известностью в народе. И опять в ее жизни сыграл решающую роль случай. Когда Горький зашел по делам в издательство, она стучала на своем «ремингтоне». Чуковский, пошучивая и улыбаясь, представил ее живому классику. Классик не отрывал глаз от ее мягкого овала лица, нервно теребил жесткие, рано поседевшие усы и, недолго думая, предложил стать его секретарем-переводчиком. И она, не раздумывая, согласилась. Это был перст судьбы, подарок фортуны, отказываться от него было глупо.
Спустя несколько дней, она переехала на Кронверкский, где Горький занимал огромные апартаменты. Это был не дом, а коммуна. Вместе с Горьким жили его дети, дети его жен, близкие друзья, часто оставались ночевать гости. В это тяжкое и тяжелое время его дом оставался неприступной твердыней в развороченном революцией быте и, как раньше, был щедр и хлебосолен. Здесь протекала совсем другая жизнь – взаимная любовь, необременительное дружество, добрая приязнь друг к другу. За стенами – царили голод, холод, злоба и ненависть, страх и боязнь.
Горький давно разошелся с Пешковой, недавно расстался с Андреевой, место хозяйки дома пустовало, и она как-то быстро и незаметно для всех его заняла. Прочно и надолго. И уже не только по утрам разбирала рукописи и переводила письма со всего света, но и вступила в права пусть незаконной, пусть гражданской, но жены хозяина дома. И очень быстро стала тем человеком, без которого его хозяин не мог обойтись.
Между ними лежали 24 года разницы в возрасте, его мировая слава, все, что он успел к тому времени написать. Но когда она по вечерам рассказывала ему о том, что ей пришлось пережить, у него на глазах появлялись слезы. Несмотря на свою огромность и монументальность, Горький был старомоден и сентиментален. Вышибить из него слезу не составляло труда. Но ей этого не хотелось. Она по-настоящему привязалась к нему, и, когда он помог ей с визой в Эстонию, где оставались дети, которых она не видела целых три года, переживала и сама не могла унять выступившие слезы, увидев, как он обреченно махнул рукой вслед медленно тронувшемуся поезду. И отвернулся в сторону, теребя свой ус.
Эстляндский «рыцарь»
Фото: Она была вечной любовницей.
Жан Луи Андре Теодор Жерико. Поцелуй. 1822. Museo Thyssen-Bornemisza,Madrid
Эстония встретила снегом и дождем, хамством новых советских таможенников, угрюмым недоверием эстонских пограничников. Но ей было все равно, она рвалась к детям и готова была свернуть на своем пути горы. Павлик сразу бросился ей в колени, запутался в широкой юбке, Танюшка дичилась, но вскоре оттаяла. А потом ее арестовали – власти заявили, что она советская шпионка. Так всю жизнь она и прожила со шпионским клеймом – в Лондоне ее считали агентом Москвы, в Москве – тайным агентом Лондона, в Париже русские эмигранты были уверены, что она работает на Берлин. А она всю жизнь работала только на себя одну – для себя одной. Но ей нравился этот тянущийся за ней шлейф женщины-загадки, женщины-тайны, женщины-мифа. В который она превратилась еще при жизни…
Через три месяца ей объявили о предстоящей высылке в Россию. В Россию возвращаться не хотелось, хотелось в Германию, куда к тому времени выехал Горький. Друзья посоветовали нанять адвоката, она наняла. Адвокат любил русского писателя, читал «На дне», «Исповедь», «Челкаша», проникся к ней симпатией и, чтобы решить проблему, посоветовал выйти замуж за своего знакомого эстонца, получить паспорт и с ним ехать в любую страну.
Знакомый адвоката, обнищавший барон Николай Будберг, был гуляка, болтун и бездельник. В очередной раз барон сидел на мели, а ему хотелось в Париж, в Брюссель, в Венецию, куда угодно, лишь бы вырваться из опостылевшего провинциального Ревеля, ставшего к тому времени Таллинном, в настоящую Европу. Для этого нужны были деньги, денег у барона не было. Но денег не было и у нее. И тогда Горький прислал из Берлина тысячу долларов. Этого хватило, чтобы она из вдовы Бенкендорф превратилась в мадам Будберг, получила эстонский паспорт и как свободная эстонская гражданка выехала в Германию, а барон осуществил свою мечту – фланировать по Елисейским полям.
Долгое время о нем ничего не было слышно, потом он объявился в немецкой столице, жил в долг, играл в карты, презирал оплачивать одолевающие вечно пустой кошелек счета. Поначалу она помогала улаживать его житейские дела, давала деньги, а потом… отправила в Аргентину. Он сгинул, пропал, исчез, как будто его никогда и не было. Узор, который на миг сложился в калейдоскопе ее жизни, распался. Не оставив яркого следа. Если не считать фамилии и титула, с которыми она и вошла в историю.
Dulce vita
Сразу после приезда в Германию она снялась с Горьким в Херсингдорфе. Он тяжело опирался на трость, смотрел на нее влюбленными глазами и улыбался. Она крепко прижималась к нему и тоже была вполне счастлива. Эти годы, с 1921 по 1927-й, были, может быть, самыми лучшими в ее жизни. Она была еще молода, любила и была любимой. Сначала они жили в этом курортном местечке, жили друг другом, жили друг для друга. Им никто не мешал – ни Максим, который всегда был с отцом, ни близкие – друг и издатель Ладыжников, бывший секретарь Андреевой и ставший теперь их доверенным лицом Крючков, ни приезжавшие гости – Шаляпин, Толстой, Ходасевич. Горький много работал, затевал журнал, она, как и в Петрограде, помогала ему, и вместе, обоим, было славно, хорошо и безмятежно, жизнь была в радость, и хотелось, чтобы так продолжалось всегда. Потом были Сааров и Мариенбад, Горького временами мучил застарелый туберкулез, несмотря ни на что, он много курил и много кашлял. Врачи посоветовали сменить климат, уехать на юг, в Италию. Они выбрали Сорренто и пустились в путь.
Он почувствовал себя лучше, вновь уселся за посвященного ей «Самгина», она была при нем, лишь иногда уезжала в Эстонию к детям, выбиралась в Париж и Лондон. И никогда не рассказывала ему, с кем встречалась в европейских столицах. Постепенно поддерживать тот уровень жизни, к которому привыкла семья и окружение, становилось все труднее и труднее, тираж книг Горького на Западе катастрофически падал, счет в банках таял, как утренний туман над Неаполитанским заливом. В 24-м пришло известие о смерти Ленина. Он сел за воспоминания о человеке, вздернувшем на дыбы Россию и перевернувшем весь мир. Горький писал свою правду, но даже такая правда о вожде мировой революции показалась на родине нелицеприятной. Очерк подвергли жестокой цензуре, сквозь цензуру он разглядел восточную улыбку того, кто пришел Ленину на смену. И был возмущен до глубины души – его, воспевшего Буревестника, его, призывавшего к буре, когда буря свершилась, посмели править?.. А она как раз в этот момент никогда не подводившим ее чутьем почувствовала, что в России что-то повернулось, и чисто по-женски уговаривала забыть новые обиды, простить старые и возвращаться в СССР. Она убеждала его, что Сталину нужен именно он, у которого не было с ним, новым вождем, личных дружеских отношений и который бы мог рассказать всему миру о строительстве новой России. И постепенно сумела убедить. В 20-е годы Горький постоянно ездил в Советский Союз и из каждой поездки возвращался триумфатором. Появились деньги, много денег, Госиздат приступил к изданию первого полного собрания сочинений на родине.
В 1928-м, оставив часть архива на ее попечение, то, что нельзя было везти в СССР по политическим мотивам, он вернулся в Москву. А ей, привыкшей к свободе, возвращаться в Советский Союз не хотелось. И она уехала в Лондон. К Уэллсу, с которым встречалась во время своих недолговременных визитов в Англию.
«Тайные углы сердца»
С трудом она разгладила его продолжавшие дышать и через 50 лет страстью и любовным томлением письма. Они были шапочно знакомы еще со времен ее учебы в Лондоне, а накоротке сошлись на Кронверкском – Горький пригласил Уэллса посетить Россию и предложил ему остановиться в своем доме. Уэллс приглашение принял, всем интересовался, во все вникал, утопический проект большевиков ему поначалу нравился. Он встречался с руководителями страны, с самим Лениным, а когда вернулся в Англию, написал «Россию во мгле», где вождя большевистской революции припечатал «кремлевским мечтателем».
Она показывала ему Петроград, он восхищался сокровищами Эрмитажа, красотой Исаакиевского собора, с нескрываемым удовольствием разгуливал с нею по Летнему саду. А однажды ночью «перепутал» двери и оказался в ее спальне. Она его не оттолкнула и любила в ту ночь так, как умела любить только она…
Уэллс был влюбчив, как юноша, мечтающий стать мужчиной. Он менял жен, любовниц, ему все время требовалась любовная подпитка, без нее он не мог творить, а в творчестве заключалась вся его жизнь. Уэллс ее не забыл, как и она не забыла его. Начиная с 25-го года она не раз бывала у него в Лондоне и всегда оставалась непостижимой и недостижимой – возвращалась в Сорренто, к Горькому. Но когда он уехал в Советский Союз, осталась с Уэллсом навсегда. До самого последнего его дня – 13 августа 1946 года. За десять лет до смерти английского классика, пережив смерть советского – когда Горький был при смерти, Сталин заставил ее приехать с недостающей частью архива в Москву и дал гарантии, что она беспрепятственно вернется в Лондон.
С Уэллсом она прожила 14 лет. Несмотря на ревность оставленных им жен. Несмотря на недовольство его детей. Несмотря на то, что их открытая связь в чопорном, пронизанном викторианской моралью Лондоне стала притчей во языцех в светском обществе английской столицы.
Она знала, что Уэллс постоянно нуждается в новых женщинах, но о нее он споткнулся. И споткнувшись – сломался. Она дала ему все, что он хотел и в чем нуждался, – понимание, успокоение и поддержку. Видимость подчинения и иллюзию вечной молодости. Ради нее он развелся со своей второй женой, бросил всех своих поклонниц, пошел на конфликт с сыновьями, презрел пуританские лондонские нравы. Уэллс любил ее последней любовью стареющего мужчины, он восхищался ее красотой, интеллектом, умом, ее чувственностью и женственностью. И неоднократно предлагал выйти за него замуж. Но она предпочитала быть вместе, но не рядом. И каждый раз без объяснений причин ему отказывала. И тем самым еще крепче привязывала к себе. А он успокаивал себя тем, что она еще находилась в официальном браке с Николаем Будбергом.
В конце концов он настоял на свадьбе – не настоящей, символической, и они сыграли ее в одном из лучших ресторанов Сохо. Но и после торжества она не переехала к нему в дом. Осталась свободной – в поступках, деяниях и желаниях. И ему ничего не оставалось делать, как смириться. Ей было 54 года, когда Уэллс на 81-м году ушел из жизни. Перед смертью он впал в отчаяние, решив, что вся его жизнь была одной большой непоправимой ошибкой, поскольку он так и не сумел стать великим писателем, художником и пророком. Незадолго до смерти он написал завещание – дом, деньги, права на литературное наследство были разделены между ближайшими родственниками. Ей он оставил 100 тыс. долларов, огромные по тем временам деньги. И тем самым избавил от ежедневной заботы о хлебе насущном. Но работу она не бросила – много переводила, писала отзывы на рукописи для издательств, консультировала кинорежиссеров. Она не могла сидеть сложа руки и работала в свое удовольствие. А когда начала стремительно стареть и терять силы, Павел увез ее к себе во Флоренцию.
P.S. Баронесса Будберг, урожденная Закревская, по первому мужу – Бенкендорф, умерла 2 ноября 1974 года. Тело матери сын перевез из Флоренции в Лондон, где она и была похоронена по православному обряду.
В своих «Дневниках» Брюс Локкарт писал: «Ее жизнь, ее мир были там, где были люди, ей дорогие, и ее жизненная философия сделала ее хозяйкой собственной судьбы. Она была аристократкой. Она могла быть и коммунисткой. Но она никогда не могла бы быть мещанкой».